Татьяна Егорова - Андрей Миронов и Я

– Алло, – слышу незнакомый голос. – А вы не подумали, что могли обидеть Ларису Голубкину?

– Бог не в силе, а в правде. И если моя книга задевает совесть, в этом ее ценность.

Вот молодая корреспондентка, опять из «Комсомольской правды». Теперь она хочет взять интервью у меня. Меланхоличным, низким, безразличным голосом спрашивает: а какой он был мужчина? И не боюсь ли я физической расправы?

Наконец выходит интервью в «Комсомолке». Как обычно, лживый трафарет: «Татьяна Егорова скрылась от всех, но для нашей газеты сделала исключение».

Ни от кого я не скрывалась и исключений для газеты не делала!

Дальше комплимент: «Первое, в чем я убедилась, – она и сегодня очень хороша. Стильная, с модной стрижкой, громадными глазами». Ниже – интервью. На этой же полосе – отзывы читателей. Ольга Аросева: «Я ничего не читала, ничего не знаю. Таня Егорова? Не помню такую актрису».

А я помню вас, Ольга Александровна, помню нашу дружбу, веселые финские бани на гастролях в Ленинграде, прогулки по льду Финского залива, далеко-далеко… березовый сок, вашу незабвенную собаку Чапочку, которая, может быть, и спасла вас своей любовью в страшные для вас годы плучековских репрессий. Как узок был в то время круг людей, которые любили и ценили вас!

Рядом рецензия Валентины Титовой, известной актрисы: «Я считаю, что Таня Егорова сделала главное дело своей жизни. Она поставила монумент замечательному актеру Андрею Миронову. То, что Таня написала об Андрее, не мог написать никто. Ни одна женщина, которая общалась с этим актером, не смогла бы так полно описать, скольких же трудов стоит „то легкое, изящное прикосновение Бога“. Она показала яркий кусок из жизни, когда люди, которые сейчас – кумиры миллионов, были еще молодыми и только формировались как личности. Конечно, кому-то это может не понравиться. Кто-то считал, что он – другой человек. Что делать? Со стороны мы выглядим иначе! Но ведь никто не предъявляет претензии к Булгакову, хотя то, что он написал когда-то, тоже не всем нравилось».

То, что сказала Валентина Титова, еще не вся правда – против Булгакова и его творчества было написано 297 пасквилей. Немало для гениального русского писателя. Так что, Андрюша, я не перестаю повторять твою фразу: «В нашей стране, чтобы жить, – надо умереть».

Мнения диаметрально противоположные, а это значит – успех! Наш с тобой успех, Андрюша. Мы опять вместе, и публика нас любит.

Страна живет своей жизнью, пережила две революции – не один десяток смен правительства, как в калейдоскопе менялись лица премьеров. У нас новый президент, а на площади Маяковского все по-прежнему. Как у Высоцкого: «…а на кладбище все спокойненько!» Уже несколько десятилетий подряд сезон открывается 4 сентября, в день рождения главного режиссера Плучека. Это уже принудительное жертвоприношение – с пустыми руками в этот день не придешь… и принудительное падение – кто физически на коленочках поползет поздравить, лобызнуть ручку, кто психологически, нравственно упадет, восклицая в экстазе – поздравляем! Как вы хорошо выглядите! Нет, подумать только – юноша! А ум-то какой светлый! Ой, лучший режиссер мира! Вам только ставить, ставить и ставить… грелки, клизмы… ой, извините, спектакли! И, отвернувшись, в сердцах шепнет – чтоб ты сдох!

Но это обычное явление не только для человека театра, вообще для русского человека. «Чтоб ты сдох!» – это как утренняя или вечерняя молитва. 75 лет не прошли бесследно – за что боролись, на то и напоролись!

Итак, театр. У кого-то праздник: «Ну-у-у-у Егорова!» У кого-то горе: «Вот сволочь, ссс-у-ука!» И почти все уязвлены. Наша любовь вновь вернулась в театр и мешает им жить. Наступил самый интересный момент – персонажи книги заговорили.

Вот на экране телевизора сам Ширвиндт—Щармёр. Ему задают вопрос: вы читали книгу Егоровой «Андрей Миронов и я»?

– Нет, не читал, – стараясь скрыть истерику, быстренько смахивая тему, отвечает Ширвиндт. – Там все вранье. Не читайте эту книгу. Это плохая книга. Есть другие, получше… чего там читать!

Я очень хорошо знаю Шуру, видать, мои страницы очень сильно задели его совесть и произвели тротиловый взрыв в области самолюбия. Иначе со свойственным ему юмором он бы ответил: «Читал! Страницы, написанные обо мне, заучиваю наизусть». Он опять ощутил себя твоим конкурентом, Андрюша, и, видимо, чтобы поддержать свой имидж после твоего неожиданного выхода на «сцену жизни», пригласил на открытие сезона тучу своих друзей: Магистра – Захарова, известных писателей-юмористов, критиков – как оправдание своих поступков.

Плучеку книгу читать не дают, говорят – жалеют. Он с женой в санатории «Сосны», И вдруг звонки, непрекращающиеся звонки! Таня! Плучек с Зинкой книгу прочитали… Кто-то из театра вместе с почтой послал ему в «Сосны» запечатанный экземпляр твоей книги! И все места о нем подчеркнул карандашом! Тань, это не ты?

– Нет уж, – отвечаю я, – достаточно с меня того, что я пишу, а уж отсылать – на совести театра. И я вообще за ним не слежу и не знаю, где он. По законам юриспруденции, это сделал тот, кому выгодно.

Пока один из «героев» романа – Чек читает в «Соснах» книгу, я у себя дома накрываю на стол. Жду важных гостей. Приходят две антикварные барышни – антикварные в смысле «ценность в редкости». Это Лена Ракушина и Нина. Твои подруги, поклонницы, твои верные. Приносят рябиновую водку, в память о той рябиновой, которая всегда украшала стол в доме Марии Владимировны, и открытку. На обложке написано – «Ну, вы, блин, даете!» – а внутри стихи на ритм последних куплетов «Фигаро» с эпиграфом.

«Каждый получает то, что ему полагается» – Бомарше.

– Таня, мы под таким впечатлением, – говорят они. – Третьего дня ездили на дачу, в Пахру… там такое запустение… упал забор… живут бомжи… поломанные деревья… Тихо пробрались к даче, сели в кресло на открытой веранде, скрипели сосны, мы плакали… Таня, после вас с Марией Владимировной там остались только звуки… Все вспоминали, вспоминали… просидели до темноты.

Вот видишь, Андрюша, как говорил мудрый Бомарше твоими устами, время – лучший судья.