Феликс Арский - Перикл

— Ареопаг — хранитель традиционных нравственных устоев? Носитель гражданской морали? Но это же смешно и нелепо! Поглядите-ка на этих ханжей и лицемеров, которым, кроме имени, и гордиться-то нечем. Разве хоть один из них прожил незапятнанную, достойную служить примером жизнь? Вот этот спекулировал хлебом; тот устраивал пьяные пирушки и пил вино, не разбавленное водой; а того разве не видят постоянно в обществе продажных женщин?

По очереди, одного за другим Эфиальт обвинял ареопагитов в аморальности и бесчестных поступках. Авторитет Ареопага пал быстрее, чем его защитники успели придумать оправдательные аргументы. А судьба Кимона убедила аристократов в том, что они уже не в состоянии вести демос за собой.

Устранив многих ареопагитов, Эфиальт отнюдь не собирался вливать в старые мехи новое вино. Он не искал новых, более достойных кандидатов, а попросту отнял у верховного органа почти все его права. Отныне Ареопаг занимался лишь уголовными делами — о поджогах, предумышленных убийствах, кровной мести, — да и то потому, что рассмотрение их связано было с некоторыми религиозными предписаниями и обрядами.

Высшим органом власти становилось теперь Народное собрание — экклесия, в которой могли участвовать все граждане, достигшие 20 лет. Решения экклесии не подлежали контролю и утверждению. Народ официально объявлялся высшим законодателем и исполнителем своей воли.

В промежутках между созывами экклесии, подготавливая дела к очередным заседаниям и контролируя деятельность должностных лиц, непрерывно функционировал своеобразный президиум Народного собрания — Совет пятисот, правительство Афинского государства.

Большинство судебных дел перешло к народному суду — гелиее, в которой участвовало 6 тысяч граждан не моложе 30 лет. Настоящее правосудие, полагали афиняне, возможно только в том случае, если граждане будут сами судить себя. И чем больше судей, тем объективней и правильней окажутся их решения. Вступая в должность, присяжные (гелиасты) приносили клятву:

«Я буду голосовать в соответствии с законами и постановлениями афинского народа и Совета пятисот. Когда закон будет нем, я подам свой голос в согласии со своей совестью, без пристрастия и ненависти. Я не одобрю ни тиранию, ни олигархию. Я не буду слушать тех, кто говорит против афинской демократии. Я не допущу отмены долгов, передела земли и домов афинян. Тех, кто находится в городе, я не изгоню вопреки законам и декретам. Я сам так не сделаю и не позволю так поступать другим. Как судья я не возьму подарки ни сам, ни через третье лицо. Никто не примет их от моего имени. С одинаковым вниманием я выслушаю обвиняемого и обвинителя и буду решать по существу дела. Клянусь в том Зевсом, Аполлоном и Деметрой! Если сдержу клятву — пусть будет мне благо, если же нет — да погибну я сам и мои потомки!»

Эфиальт строил обширные планы, заглядывая далеко вперед. Народное собрание одобрило его реформу, но мало кто задумывался над ее последствиями. Об этом не раз говорили между собой Эфиальт и Перикл.

— Ты сделал народ господином, Эфиальт. А сможет ли он быть таким, каким следует?

— Я не понимаю тебя, Перикл. Хозяин сам решает, каким ему быть. Я дал демосу полную свободу. Не пойдет же она во вред ему!

— Да, если у него всегда хватит ума, спокойствия и трезвости. А ведь ты наливаешь гражданам неразбавленное вино свободы, которое легко пьянит и выводит из себя.

— Ты боишься народа, Перикл? Или в тебе говорит кровь твоих заносчивых предков?

— Да, мой род знатен и богат, но он никогда не изменял демосу. Даже в изгнании мой отец не принял дружбы аристократов. Но народ, предоставленный самому себе?.. Не знаю, не знаю. Настроения его переменчивы, он обидчив, как ребенок, и слишком заботится о своем желудке.

— А ты хочешь, чтобы он повсюду кричал о славе предков и подвигах героев Марафона и Саламина? Хватит с нас хвалебных песнопений. Пора подумать и о кошельке. Ты мечтаешь, чтобы люди стали добродетельными? Накорми их сначала, позволь им не думать о завтрашнем дне. Процветание Афин — вот что принесет им настоящую славу. Вот что сильнее всего ударит по нашим соперникам.

— Процветание?.. Когда в казне вечно не хватает денег, когда толпы бездельников шатаются по улицам и не желают трудиться только потому, что считают труд постыдным занятием для свободного гражданина? Погляди, сколько людей толчется в городе! Они пришли из окрестных деревень, разоренных войной, и не хотят больше поливать потом свои жалкие наделы. Они вечно недовольны, озлоблены, а злость — неважный союзник в делах.

— Я думал об этом, Перикл. Безделье развращает, ты прав. Но ведь мы как будто нашли им занятие. Разве не будут они заседать в судах и выполнять обязанности, достойные истинных афинян?

— Голодные?

— Отчего же? Или народ не властен над казной? Я думаю, каждому, кто получает судейский посох, следует оплачивать его труд.

— И много же ты дашь?

— Хотя бы по два обола в день.

— Но тогда членам Совета пятисот надо платить, по крайней мере, по драхме?

— Несомненно. Это составит всего тридцать талантов в год. Неужто тебя смущает столь скромная сумма? Разве не хватит нам денег от наших союзников?

— О, разумеется, их взнос во много раз больше. Но союзники не вечны. Значит, опять содержать флот, подавлять заговоры, усмирять недовольных!

— Помни, Перикл: Афины спасли Элладу от варваров, и нет такой платы, которая оказалась бы чересчур великой. Да, война близится к концу. И только мы, афиняне, способны достойно завершить ее. Мы защищаем двести государств на суше и на море и вправе требовать покорности от них. Мятежи? Их можно ожидать всегда и всюду, где пощадили аристократов.

— Как странно… Ведь именно Аристид создавал наш морской союз и устанавливал размеры дани. А Кимон наводил порядок на островах, подчиняя их нашей воле.

— Тебе предстоит заниматься тем же, Перикл. И покуда существует Спарта, взоры каждого аристократа будут обращаться к ней. Значит, повсюду мы должны охранять демократию, а если надо, свергать правителей и устанавливать свою власть, лишь бы сохранить единое целое.

«Афиняне знают, что если в государствах силу будут иметь богатые и благородные, то в Афинах власть очень недолго будет оставаться в руках народа. Поэтому они лишают благородных гражданской чести, отнимают имущество, изгоняют их из своих владений и убивают, а простых поддерживают. …В государствах, где происходит смута, афиняне принимают сторону худших. Они это делают сознательно, потому что если бы принимали сторону лучших, то вступались бы не за своих единомышленников; ведь ни в одном государстве лучшие люди не сочувствуют демократии; наоборот, ей сочувствуют в каждом государстве худшие. Конечно, подобный подобному всегда друг».