Борис Покровский - Ступени профессии

С чем? С тем, что созданный тобою корабль где-то в чужих водах благополучно миновал рифы, блистает в синеве и его пассажиры счастливы.

О создателе уже не думают. Корабль спущен на воду и находится в плавании, живет своей жизнью. День премьеры, день отрыва от всего, что было передумано, что по крупицам собиралось, что радовало, пугало, заставляло заботиться каждый миг суток, даже во сне — это день расставаний! Часто актеры, чувствительный народ, говорят после премьеры: «Неужели завтра уже не будет репетиций? Неужели все? Жалко!» Но они продолжают жить в спектакле как его участники, подобно бабочке, явившейся из кокона. А от режиссера спектакль оторвался, зажил своей жизнью.

Режиссер обречен на индивидуальные размышления, мало тревожащие актера. Он ответствен за спектакль до выхода его в свет более и иначе, чем каждый актер. Его боли и предчувствия (хорошие или плохие, все равно) — это его мир; никто не разделит с режиссером этих переживаний. А если бы и разделил? Нет, это сокровенная тайна режиссера, субъективные обертоны звучания художественных струн, струн особого рода, режиссерских… «Да», «нет», показалось, напугало, успокоило, вновь встревожило, забылось и снова родилось. Родились и сомнения и уверенность… Этими чувствами режиссер не может делиться с актерами, не может, чтобы не испортить дела. Не спугнуть веры, не показаться смешным… Режиссер обречен на одиночество. С этим ничего на поделать, да и не надо ничего с этим делать!

Взаимоотношения с оперой, которую ставит режиссер, бывают разными, как с людьми. Иную оперу можно ставить совершенна импровизационно, она как бы сама себя ставит. Сидишь на репетиции и удивляешься тому, что делаешь. А музыкальная драматургия тянет все дальше и дальше, закладывает в твое сознание и подсознание неожиданные сценические ходы, приемы, решения. Режиссеру остается только, корректируя, исполнить все это.

Другая опера никак не поддается доброму знакомству, а дружбе тем более. Ее надо препарировать, внимательно и настойчиво изучать. И часто это приходится делать с тем чувством, с которым, вероятно, хирург оперирует врага: не хочется спасать его жизнь, а надо. Бывает, что после этого бывший враг становится другом. Бывает, что опера, которая была безразлична вначале и которую пришлось ставить словно бы нехотя (наша профессия включает и такое!), после долгого и упорного «приспособления» ее и режиссера друг к другу превращается в хороший спектакль.

Да, тут имеет место элемент волевого усилия: «Надо!» Но без него нет профессии, без него может быть любительство, не больше. Таковы радости и горести в общении с оперой, которую ставишь. Но когда спектакль уже вышел в свет…

Я никогда не верил в реальность того, что спектакль можно «доработать» после его рождения, то есть выхода в свет, показа публике. Это уже рожденный организм и живет он по тем законам, которые вы заложили (или не заложили) в его художественную конструкцию. Все! Очень трудно совершенствовать одну и ту же постановку. Легче и, наверное, полезнее совершенствовать себя для новых постановок. Меня часто упрекают за то, что выпущенные мною в свет спектакли остаются без моего присмотра, а я думаю, что это естественно: зачем тратить время и силы на переделки, спектакля, когда за это время можно влюбиться в другой материал, поставить другой спектакль, в котором исправятся недостатки прежнего. Найдется то, что в прежнем не найдено, изменится неудачное.

А спектакль, поставленный мною, я не жалею, бог с ним! Спектакли — «долгожители» меня не тешат. Чтобы оправдать себя, я очень часто вспоминаю совет, данный мне Игорем Федоровичем Стравинским: «Никогда ничего не переделывайте. Я, например, лучше напишу новое, но переделывать старое не стану». В беседе с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем я тоже слышал сетования на то, что в «Носе» он что-то «не смог», что-то «еще не сумел». Но на мои наивные предложения что-то переделать отвечал с улыбкой: «Пусть уж так останется!»

Спектакль — произведение недолговечное. Если он родился горбатым, ему недолго ждать могилы, которая, как известно, «горбатых исправляет».

Это, конечно, мои субъективные чувства. Признаться в них можно только в книге подобного рода. Я — признаюсь! Принято считать, что режиссер следит за жизнью своего спектакля, направляет его, подправляет… Конечно, не без этого, но у меня с премьерой связан разрыв со спектаклем. Плохо? Может быть, но с этим я ничего не могу поделать. Я берусь срочно за новый спектакль, где стараюсь доделать недоделанное, найти ненайденное, завершить незавершенное. И так без конца.

Кому-то пришла добрая мысль создать при Всероссийском театральном обществе так называемые «лаборатории». Один-два раза в год, собираемые вокруг того или иного опытного мастера, съезжаются коллеги-режиссеры из разных театров. Есть такая лаборатория и у меня. Наши занятия стенографируются, но всех нас греет мысль, что вряд ли кто-нибудь заинтересуется этими стенограммами, а если и заинтересуется, то не скоро; что приведет того или иного исследователя к стенограммам истинный интерес к проблемам оперной режиссуры, которые волновали нас.

И мы без стеснения и откровенно высказываем друг другу эти «проблемы», так как режиссер по многим вопросам своей творческой жизни может «поплакаться» только товарищам по профессии. Другие не поймут. Здесь временно «одиночество» режиссера перестает существовать. Он в коллективе людей своей профессии.

В лаборатории всегда полезно выслушать от коллег искренние и квалифицированные замечания, поневоле тактичные, ибо они профессиональные. А раз профессиональные, значит действенные. На занятиях лаборатории мы часто критикуем друг друга, но это критика дружественная, потому что все понимают: «суровая критика» в адрес деятеля театра — это, по существу, убийство художественной инициативы. Доказано, что взыскательному художнику похвала помогает более, чем ругань. Похвалы непременно заставляют его понять самого себя, а значит, заставляют звучать струны самокритики, что очень важно. Когда же художник не имеет потребности сам себя «по косточкам» разбирать, то и критика со стороны ему не поможет. Парадокс? Нет. Очень критиковали Художественный театр в первые годы его блистательной жизни. Но существовали и нейтрализующие эту критику похвалы. Театр выжил.

Смелые опыты оперного режиссера почти наверняка в наше время вызовут ругань (в той или иной форме) со стороны критика, радеющего за музыку. Но в том-то и дело, что опера — не музыка, а драма, написанная музыкой. Это другая природа искусства. О подобной «тонкости» многие критикующие режиссеров музыкального театра не ведают. Их этому не учили. Но тем не менее они обрушиваются на оперных режиссеров с часто ошеломляющей по наивности примитивностью.