Борис Покровский - Ступени профессии

Кто я? Не актер же! Не музыкант! Не посетитель галерки оперного театра! Чем-то «серьезным» надо зарабатывать деньги, иметь специальность. Нельзя всерьез относиться к зарплате, которую я получал в театре, или за иллюстрирование на рояле немых кинофильмов, или за кратковременную работу хронометражистом, или за составление концертных программ для радио. Слишком много разного — значит ничего. Да и по возрасту я уже выходил из детства. Нужно было сделать серьезный жизненный шаг. И я его сделал.

В то время (1929 год) существовали биржи труда. Среди других — молодежная, на Бронной. Записался. Прислали повестку, надо идти в фабрично-заводское училище химического уклона, чтобы через полтора года стать квалифицированным рабочим химической промышленности. Пошел.

Попал в новую для себя атмосферу. Где-то играют Шопена, а здесь товарищи меня спрашивают: «Шпалер носишь на боку?» Я показал им «финку». Порядок! Скоро выяснилось, что они ловко соображают в формулах органической и неорганической химии, и я смог остаться с ними лишь благодаря тому, что в то время существовал в методе обучения так называемый Дальтон-план. Это значило, что группа в восемь — десять человек совместно учила урок, а один сдавал за всех. Легко понять, что этим «одним» я никогда не был.

Учась полтора года, я ничему не научился и помню только, как однажды на очередном ученическом разыгрывании педагога серией глупых вопросов («А почему такая реакция, а не другая?», «А почему этот минерал, а не другой?», «А почему произошло такое соединение, а не другое?» и т. д.) я услышал отчаянный ответ, поразивший и обрадовавший меня: «Природа такая!» Значит, и здесь есть таинство?

Вскоре нас стали приобщать к производству. Отправили на Дорогомиловский завод имени Фрунзе, одели в новенькие спецовки и заставили грузить, выгружать, таскать, убирать, что значило быть «разнорабочим». Презрительно смотрели на нас опытные рабочие, одетые в грязные, небрежно сшитые спецовки (оказалось, что в этом своеобразный шик!). Мы стеснялись и старались как можно скорее измазать и порвать свою одежду. За это получали нагоняй: «Неряхи, не цените государственное добро!» Нам же хотелось походить на настоящих рабочих, а не быть «фабзайцами», как называли в то время учеников фабрично-заводских училищ.

Скоро этот час настал. Я — аппаратчик пятого разряда, в моем распоряжении три огромных автоклава, на мне небрежно надетая куртка, вся изъеденная щелочью и кислотой, рубашка нараспашку, на голове вместо полагающегося шлема с очками, одни очки, которые держат волосы, но никогда не применяются по назначению и инструкции. Волосы и руки синие, пропитанные химией и неподдающиеся мытью. Шик! Живописность давно ожидаемая. Вокруг — практикантки из института, заискивают, спрашивают, восхищаются.

Вскоре смена наша стала молодежно-ударной. Я и сейчас помню, как мы гордились, когда получили книжечки ударника. Зарплата, талоны на ботинки (желтые!). Приношу первые пирожные маме.

Были и неприятности, полезные для взросления. После ночной смены, рано утром зимой, перехожу вместе с товарищами Москву-реку для того, чтобы сесть в трамвай, шедший от Новодевичьего монастыря до Смоленской. А от Смоленской до Дорогомилова — «рукой подать». В те годы никакого транспорта не было. На середине реки лед подо мною проваливается, и я тону. Все идет, как положено: хватаюсь за кромки льда — они ломаются и уходят под воду, отяжелевшее пальто тянет вниз, слышу крики на берегу, товарищи по смене стараются подать багор, смотрят на меня странными глазами, жалеют! Вот как это бывает, замечаю между тем я, хотя дрожу от холода и страха. Вытащили. Ведут обратно в душевую. Старые рабочие знают дело: горячая вода сверху, 50 граммов чистого спирта внутрь — здоров!

Второй раз было пострашнее. Ночью передавливал под давлением в восемь атмосфер горячую химическую смесь. Срывается кран, и меня обдает с головы до ног этой смесью. Глаза закрыты, пытаюсь бежать, скольжу и падаю… Ни шлема, ни очков! Пижон! Прихожу в себя в приемном покое. Слышу за стеной разговор с врачом обо мне: «Выживет?» — «Безусловно!» — «А будет ли видеть?» — «Ну, вы уж слишком многого захотели!» Всего перевязанного везут в глазную больницу, потом домой. Мать — человек предельной выдержки — в первый раз заплакала. «Вот как это бывает!» — снова подмечаю я.

Но что значит — природа! За долю секунды до того, как коварная масса коснулась глаз, мои веки сомкнулись сами, без моего осознанного решения. И глаза сами себя спасли. «Вот оно как бывает», — опять думаю я. Жизнь — штука не простая.

Удивительное чувство заметил я в себе в тот час, когда снова ночью «заступил» на работу. Автоклавы тихо журчали, форсунка гудела, манометр показывал восемь атмосфер. Все мирно, тихо, покойно, а я под всем этим чую подвох, какую-то хитрость, будто меня подкарауливают. Тем не менее снимаю очки и шлем. Воспитываю «волю»! Или… хорохорюсь.

Между тем мое увлечение оперой продолжалось. Но теперь я имел деньги и не имел много свободного времени — я ходил в театр избирательно и садился на места, располагающие к естественному восприятию спектакля, без галерочного «дополнительного смысла». На заводе работать надо было в три смены — увлекательная жизнь на галерке прекратилась.

Я знал всех артистов Большого театра и его филиала. Для меня было бы даже странным не видеть какого-нибудь артиста даже в самой маленькой роли, не заметить, как появился, например, новый Бopca в «Риголетто» или вошла новая Анина в «Травиату».

Когда я рассказывал ребятам про оперные спектакли, естественно, в лицах, с мизансценами, с выкриками, которые мне тогда в опере нравились больше, чем настоящее пение, я чувствовал, что приобретаю среди ребят авторитет особого рода. Ночь, часа два или три. В нашем цехе все благополучно. К моему автоклаву собираются друзья, чтобы послушать рассказы об опере, позабавиться моими показами. В конце концов ребята тоже начали увлекаться, но, конечно, не оперой, как и я в то время, а отдельными актерами.

Тогда очень модным был молодой Александр Пирогов. В общежитии его все называли просто Сашка, Сашка Пирогов. Почему-то все считали его своим парнем. Пирогова у нас стали имитировать все, вставая в разные позы: Галицкого в «Князе Игоре» или Свенгали в «Трильби», но особенно Мельника в «Русалке» — сцена сумасшествия производила на нас огромное впечатление. Теперь уже не только я, но и мои друзья завывали ночами в нашем заводском корпусе. При этом мы, естественно, «между делом» посматривали и на термометры, манометры, следили за реакцией, которую обязаны были проводить по часам.

Увлечение оперой не ограничивалось только ночными «выступлениями». Мы ходили в Большой театр, делали это очень торжественно. Один из таких «походов» я никогда не забуду — была премьера оперы «Отелло», когда пел Ханаев, дирижировал молодой Мелик-Пашаев. Мы этими походами несколько форсили. Чтобы не пугать людей своими синими руками, мы надевали перчатки. Среди множества людей пять-шесть человек в перчатках были заметны. На нас оглядывались. Нам это нравилось.