Владимир Коваленок - Родина крылья дала

Я удивился, что начальник помнит мою фамилию. Заметив это, он улыбнулся:

— На мандатной комиссии, когда рассматривали твое заявление, мне доложили, что ты прибыл из Ленинграда, из медицинской академии. И что на первом экзамене было недоразумение… А главное, на мой вопрос, что тебя привело в училище, ответил короче всех, но искренне: «Очень хочу летать». С тех пор и помню.

Подошел и мой черед. Лейтенант Боярин представил меня проверяющему — заместителю командира эскадрильи майору Яркину. Тот не стал задавать никаких вопросов, молча надел парашют, полез во вторую кабину. Инструктор подтолкнул меня:

— Садись, занимай место. Все делай, как со мной. Не волнуйся.

Запустив двигатель, я сразу же забыл, что за спиной — проверяющий. Взлет, построение в зону выполнил как обычно. Закончив пилотаж по программе проверочного полета, хотел было возвращаться на аэродром, но вспомнил, что надо доложить проверяющему. Доложил.

— Займите высоту 4000, — услышал команду.

Набрал.

— Выполняйте левый штопор.

Погасил скорость, дал левую педаль вперед. Самолет поднимает нос и валится на левое крыло. Беру ручку полностью на себя, начинаю считать витки. Один…

— У вас отказал двигатель, товарищ курсант.

Это вводная. Один из секретов майора Яркина. Вот почему его боялись курсанты. Выхожу из штопора. Высота 3500 метров. Где аэродром? Стрелка радиополукомпаса показывает, что надо немного довернуть вправо. Высотомер показывает скорость снижения — 5 м/сек. Это слишком много. До аэродрома — не дотяну. Пот от волнения заливает глаза. Командую себе: спокойнее. Установил скорость планирования 2 м/сек. Спокойно доложил:

— Товарищ майор, принимаю решение на посадку заходить с ходу.

— Действуйте, — звучит в шлемофоне. Докладываю руководителю полетов:

— Я 52-й. На высоте 3700 метров во время выполнения штопора отказал двигатель, захожу на посадку с ходу. Прошу разрешения сразу к четвертому развороту.

Меня перебивает проверяющий:

— Не пугай руководителя, доложи, что двигатель задросселирован по моему указанию.

Докладываю и слышу чей-то смех.

Руководил полетами подполковник Сафронов. Он понял обстановку и, успокаивая меня, дал разрешение на посадку с задросселированным двигателем. К четвертому развороту надо подойти строго на определенной высоте, выпустить шасси, закрылки и произвести расчет, чтобы сесть, но коснуться при этом земли у полотнища, выложенного в форме буквы «Т».

В эфире слышны команды руководителя полетов. Уходит на второй круг курсант Липунцов, нет разрешения на выруливание курсанту Козию, дана команда не выполнять второй разворот курсанту Зудову. «Готовится воздушное пространство для меня», — понял я. Это закон летной работы. Если что-то случается в воздухе, то все невидимые нервы аэродромного организма напрягаются. Все делается для того, чтобы обеспечить терпящему бедствие наивыгоднейшие условия посадки. Так было и в годы Великой Отечественной, когда изрешеченные машины еле дотягивали до своих аэродромов. Так — ив мирное время курсантской учебы.

Постоянно докладываю высоту, скорость. К четвертому развороту подошел с избытком высоты в 50 метров. Чуть увеличил скорость снижения. Забыл о проверяющем. Вижу только полотнище в форме буквы «Т» и приборы. Выпустил шасси, закрылки. Посадка получилась отличная, касание у «Т»— без толчка.

— Заруливайте на линию предварительного старта, — скомандовал проверяющий.

— У меня же еще полет по кругу, товарищ майор, — напомнил я.

— Заруливайте.

Зарулил, но выключить двигатель проверяющий не разрешил. Он стоял на плоскости, и я открыл фонарь.

— Полет выполнен отлично. Разрешаю самостоятельный вылет. Поздравил и спрыгнул на землю. Инструктор от радости поднял сжатые руки. Тоже поздравил. Краткое напутствие лейтенанта Боярина, и я запросил разрешение на выруливание к линии предварительного старта. Пошел на взлет — первый в жизни самостоятельный взлет в небо. После первого разворота оглянулся: во второй кабине никого нет. Привязные ремни натянуты и скреплены замком на спинке сидения. Оглядываются все, кто первый раз вылетает. Этот момент в жизни трудно описать, о нем трудно рассказать.

Выполнил второй разворот.

И тут не выдержал, закричал во весь голос:

— Я лечу! Лечу сам! Я лечу сам! Нечаянно нажал кнопку рации. И мои слова полетели в эфир.

Руководитель полетов не стал делать замечания, спокойно сказал:

— Молодец 52-й. Все смотрим за тобой. Спокойно выполняй заход на посадку.

Я понял, что вышел в эфир, но не стеснялся своей радости.

После заруливания увидел, что возле самолета собралась вся эскадрилья: курсанты, инструкторы, механики. Ступить на землю не успел. Меня подхватили и стали качать. Над аэродромом неслось громкое «ура!». Так мы поздравляли всех, кто совершал свой первый самостоятельный вылет.

До двенадцатого апреля 1961 года оставалось восемь месяцев.

В ФРГ мне хотелось как можно ближе познакомиться с различными сторонами жизни западногерманского общества. Как раз в это время здесь гастролировал Азербайджанский театр оперы и балета, и мы с товарищами попробовали попасть на одно из представлений. Но… Обратились к представителям городских властей, отвечавших за программу нашего пребывания в Мангейме, но те, наоборот, упрашивали нас достать для них хотя бы входные билеты на «Щелкунчик» Чайковского.

На «Щелкунчик» попасть нам так и не удалось.

В это же время улицы пестрели рекламой американского балета. Решили посмотреть. Реклама обещала фантастический по мастерству и сюжету балет. Купили билеты. Пошли. И были поражены: такая халтура, такая реклама ширпотребовского барахла от курток до галантерейных резинок! Нет, называть этот ералаш балетом было бы просто грешно. Должен отдать дань уважения зрителям Мангейма, города с древними культурными традициями. К середине акта зал был полупустой, а к исходу второго в зале оставались считанные зрители. На наш «Щелкунчик» — настоящее поломничество, а с американского балета — бегство…

Возвращаясь в гостиницу пешком, решили посмотреть вечерний город. Сполохи рекламы магазинов, баров, отелей, ресторанов подчеркивали пустынность улиц.

Возле одного из баров — группа мужчин и женщин. Я был в форме. Мужчины, как по команде, повернули головы в мою сторону. Я отчетливо услышал и понял без переводчика слова одного из них. Он говорил обо мне. Мол, русский летчик, военный летчик, поэтому надо спросить, чем же это я занимаюсь в их городе.

Местные газеты почти ежедневно писали о нашей выставке. Много было и фотографий. Поэтому даже на улицах Мангейма меня многие узнавали, просили автографы. Но эти люди меня не узнали. От группы отделился мужчина, шагнул в нашу сторону и спросил в упор: