Степан Швец - Под крыльями — ночь

Когда стемнело, стрельба поутихла. Гончаров пополз на восток, прислушиваясь к каждому шороху. Настал самый ответственный момент. На кого он наткнется — на немцев или на своих?

Невдалеке послышалась русская речь. Гончаров поднялся на ноги. Его окликнули:

— Стой, кто идет?

Он хотел ответить, но получилось что-то невнятное. Оказывается, говорить он не мог: губы распухли и не двигались.

Гончарова осветили фонариком, и вид его поразил бойцов: обгоревшее лицо, распухшие губы. Одежда вывернута наизнанку, испачкана грязью. Они рассматривали его, держа оружие наготове.

Чувствуя, что говорить не сможет, Гончаров вынул из кармана документы и протянул советскому солдату, Стоявшему поближе.

— Братцы, это свой!

Его окружили, совали еду, фляжку. И тут летчик впервые позволил себе потерять сознание…

Так Евгений Гончаров закончил свою боевую деятельность в Великой Отечественной войне. Из госпиталя он вернулся в свою часть уже после Победы.

Через некоторое время вернулся и штурман Саша Згеев. Стрелок Осин погиб смертью храбрых. А преданный экипажу наземный друг — техник самолета Федор Романович Привалов еще долго оплакивал свой самолет, сбитый, как назло, почти перед самым окончанием войны.

Мой последний боевой вылет был связан с операцией по прорыву нашими войсками Кюстринской обороны противника.

Накануне меня и штурмана Константина Панова вызвали в штаб дивизии. Поставленная перед нами задача состояла в следующем. Нам поручалось лидировать в группе самолетов дивизии. Цель — военные объекты населенного пункта Фюрстенвальде. Мы должны были поразить цель 16 апреля 1945 года ровно в 6.00. Бомбометание минутой раньше или минутой позже, предупредили нас, будет считаться невыполнением боевого задания.

Впервые за всю войну я встретился с таким жестким условием. Оно объяснялось тем, что бомбометание первого самолета в 6.00 было сигналом наступления наземных войск.

Наибольшая трудность заключалась в том, чтобы выйти на цель точно к указанному времени. Погода стояла безоблачная, но видимость была плохой, мешала дымка. Тем не менее штурман по каким-то только ему известным признакам установил, что мы прибываем на цель на семь минут раньше. Мы развернулись вправо на 90 градусов, прошли три минуты, повернули обратно и, погасив излишек времени, продолжали полет.

Было около шести утра по московскому времени — около четырех по местному. Рассвет. Самая неудобная для визуальной ориентировки пора, когда уже не ночь, но еще и не день. Я строго выдерживаю заданный режим полета, но почему-то не верится, что мы над целью, хотя в мастерстве штурмана Панова я не сомневался. Не верится потому, что вокруг — никаких признаков войны.

Ни одного пожара, ни единого выстрела.

Боевой курс. Секундная стрелка часов отсчитывает последние мгновения последней минуты шестого часа. Бомбы пошли на цель. И едва взорвались — всё преобразилось и в воздухе и на земле. До сих пор казалось, что мы одни в воздухе, — теперь же густым градом посыпались бомбы, сброшенные с других самолетов. В бой вступили наземные огневые средства, особенно выделялись огненными трассами своих ракетных снарядов «катюши». Земля превратилась в огнедышащий вулкан. Заговорили зенитные средства обороны противника. Выше и ниже нас — десятки краснозвездных самолетов всевозможных конструкций. Опасаясь столкновения в воздухе, я усилил внимание пилотированию. Выйдя из боя, лег на обратный курс.

Через некоторое время с земли было получено сообщение, что пункт, который мы бомбили, взят нашими войсками.

Это и был мой последний, двести шестьдесят седьмой боевой вылет в Великой Отечественной войне.

Больше меня не планировали на боевые задания. Летали в основном молодые экипажи. Они помогали нашим наземным войскам добивать фашистского зверя в его собственном логове.

Летчики нашей дивизии перешли на дневные полеты и бомбили точечные цели в самом Берлине.

Наступил День Победы. День, к которому наш советский народ, вдохновляемый Коммунистической партией, почти четыре года пробивался с боями, мужественно пронеся через неисчислимые беды и лишения уверенность в торжестве своего справедливого дела. День, выстраданный каждым из нас. День, приход которого приближали и мы, летчики, каждым боевым полетом, кровью, напряжением всех своих сил.

Неужто конец войне? Неужто не придется больше летать на боевые задания, увертываться от лучей прожекторов и выстрелов зениток? Перестанем терять друзей, товарищей и, глядя на пустующие койки, думать: когда же твой черед?..

В части состоялся парад. Мы строем прошли перед трибуной. Прошли так, будто всю войну только тем и занимались, что боевой подготовкой.

Это было 9 мая 1945 года. А 11 мая мы собрались осмотреть Берлин. В транспортный самолет ЛИ-2 погрузили «виллис» и отправились в путь.

Не мог я не вспомнить в эти минуты свой полет на Берлин в августе 1942 года, когда вражеские полчища стояли у ворот Сталинграда, когда геббельсовская пропаганда хвастливо трубила на весь свет, что, дескать, перед силой вермахта ничто не устоит.

Мы приземлились на восточной окраине Берлина, выгрузили автомобиль и поехали в центр города.

По обе стороны дороги видны следы недавнего боя. Разбитая, искореженная техника, воронки от снарядов и бомб, груды брошенных боеприпасов… По пути туда и обратно деловито снуют автомашины с советскими офицерами и солдатами. А по обочине нескончаемой вереницей тянутся беженцы, возвращающиеся в город. Старики, женщины, дети. Уставшие, изможденные, равнодушные ко всему окружающему, они медленно толкают перед собой тачки, детские коляски, нагруженные всевозможным скарбом.

Это отцы, матери, жены тех, кто топтал нашу землю, кто принес неисчислимые беды и страдания нашему пароду. Но, черт возьми, не могу же я отождествлять их с заправилами третьего рейха! Своим несчастным видом они у меня не вызывают ничего, кроме сострадания. Такова, видимо, натура советского человека. В душе даже хотелось чем-нибудь облегчить их участь.

С большим трудом мы пробирались к центру. Вместо улиц — узенькие тропинки, расчищенные среди развалин, здесь местами не могут разминуться две встречные машины.

А справа и слева — горы битого кирпича. Красная пыль под колесами автомобиля. Красное пыльное марево над городом.

Вот и центр. Полуразрушенная арка Бранденбургских ворот на фоне развалин. Рейхстаг. Массивное закопченное здание, стены испещрены осколками, много пробоин. Вместо купола — обгоревший голый каркас.