Алексей Зверев - Сэлинджер: тоска по неподдельности

Загадочность Сэлинджера не перестает изумлять даже через тридцать лет после его фактического ухода из литературы. Так и не выяснены причины, побудившие к такому решению: чувство исчерпанности своих писательских возможностей? Опасение повторять и тиражировать себя? Но, может быть, вернее предположить какой-то глубокий перелом во взглядах, нечто родственное пережитому Толстым, который к старости находил ничтожными и постыдными свои художественные сочинения. Или отшельничество, которое предположительно должно увенчаться гениальной, всеобъемлющей книгой. Так уже бывало в истории литературы. Вспомним второй том «Мертвых душ», над которым Гоголь бился столько лет и даже как будто достиг цели, во всяком случае, сообщил младшему Щепкину, что работа окончена, — но лишь с тем, чтобы в тот же вечер высмеять «этот вздор».

Существовала или нет хотя бы вчерне законченная рукопись злосчастного тома, мы достоверно никогда не узнаем, и похоже, не менее таинственной останется судьба «большой книги» Сэлинджера, если, конечно, она не миф. Периодически сообщения о его сенсационном романе, вроде бы уже почти готовом для печати, появлялись в газетах до середины 80-х годов. Но каждый раз выяснялось, что это очередная выдумка погорячившихся журналистов. В отличие от Гоголя, Сэлинджер не возмущался, не опровергал, давая понять, что его вообще не затрагивает мирская суета. Слухи увядали сами собой. Потом они прекратились вовсе. Сэлинджера оставили в покое, хотя время от времени возобновляются разговоры о его странной жизни в городе Корниш, который стоит на берегу реки Коннектикут.

Проверить эти пересуды невозможно, потому что Сэлинджер категорически отказывается от интервью и публичных выступлений, не поддерживая никаких контактов ни с литературной, ни с читательской средой. Упорно держится мнение, что затворником он стал после того, как обратился к буддизму, и что новообретенная вера заставила его отказаться от творчества как слишком мирского занятия. В Корнише у Сэлинджера дом с садом, обнесенным высокой оградой. Никто из соседей там не бывает, но, впрочем, соседей и нет, дом стоит на проселке, ведущем из города к дальним фермам.

Известно, правда, что посреди сада построено что-то наподобие летнего домика. Говорят, своими очертаниями он напоминает замок Мюзо, старинное поместье в Швейцарии, которое купили для Рильке друзья сразу после первой мировой войны. Там стареющий немецкий поэт пережил необычайный прилив вдохновения, которому мировая лирика обязана «Дуинезскими элегиями», написанными за несколько недель.

Сэлинджер, преклоняющийся перед Рильке, — об этом есть несколько достоверных свидетельств, — в своем замке провел уже несколько десятилетий, но пока из-под его пера не вышло ничего сколько-нибудь заметного. Вообще ничего. По слухам, чуть ли не ежедневно он с утра запирается во флигеле, проводя там долгие часы, посвященные — чему? Рукописи, которой, как той гоголевской, сожженной, назначено стать откровением, явив миру абсолютную нравственную истину? Или медитации, внутреннему созерцанию и самовоспитанию? Скорее второе, так как и творчество всегда было для Сэлинджера поиском того, что в мифопоэтических индийских текстах именуется «сатья» — ценностей, даруемых единством бытия и истины. Но родится или не родится из подобных медитаций текст, который мог бы стать одним из самых значительных документов духовной истории нашего времени, — об этом остается только гадать.

Постепенно надежда угасает даже у самых преданных почитателей американского прозаика. Да и как иначе? Последнее художественное произведение, которое им опубликовано, фрагмент «Шестнадцатый день Хэпворта 1924 года», датируется 1965 годом. Тридцать лет — срок более чем достаточный, чтобы пригасить любой энтузиазм. А Сэлинджер за все эти годы напомнил о себе всего один раз, высказавшись в 1974-м на страницах «Нью-Йорк тайме», похоже, с единственной целью, чтобы его больше не тревожили. И высказался он так: Писатель — существо с очень хрупкой психикой, его надо воспринимать как человека, по обычным понятиям, не вполне нормального. О том, что составляет для него смысл жизни, ни один серьезный писатель говорить не станет, незачем задавать ему глупые вопросы, над чем он работает. Что же касается публикаций, пусть от него ничего не ждут. Сэлинджер об этом просто не думает. Ему намного дороже собственный душевный покой.

После этого окрепло подозрение, что Сэлинджер и правда не вполне нормален. Даже в медицинском отношении, не говоря о критериях обычного здравомыслия. Поговаривали, что и дом в Корнише на самом деле пуст, а хозяин находится в лечебнице, откуда ему не выйти. Видимо, тут не больше чем домыслы, и не исключено, что они спровоцированы Сэлинджером, в конце концов добившимся желаемой цели: о нем перестали шуметь, его перестали подкарауливать у ворот усадьбы и приглашать на престижные симпозиумы. Он предоставлен самому себе. Бог весть, принесет ли уединение что-то очень значительное в литературном смысле.

Пока приходится констатировать, что творчество Сэлинджера — это прославившая его повесть о Холдене Колфилде (ее принято называть романом, но это чистая условность), четыре относительно завершенных фрагмента недописанного цикла о семье Глассов, знаменитая книга «Девять рассказов» (1953), которую многие тоже считают целостным повествованием, и два с половиной десятка новелл, появившихся еще до того, как был создан шедевр, озаглавленный по строке из Бернса «Над пропастью во, ржи» (1951). Этот двухтомник представляет нам Сэлинджера почти исчерпывающе: не вошли лишь заготовки, предваряющие «Над пропастью во ржи».

Что же касается его жизни, пишущим о Сэлинджере приходится довольствоваться немногочисленными твердо установленными фактами и скудными интервью, одно из которых, данное школьнице из Клермонта, носит полушутливый характер. Конечно, многое остается не проясненным, вызывает споры. Однако биографическую канву можно восстановить без труда.

Находят что-то знаменательное в том, что дата рождения Сэлинджера — 1 января 1919-го, первый день первого мирного года после первой катастрофической войны нашего столетия. Впрочем, не исключено, что в действительности дата другая, неделей раньше или позже: документов нет, а склонность Сэлинджера мистифицировать публику, чрезмерно интересующуюся его частной жизнью, хорошо известна. Он, например, как-то обмолвился, что у него дед по отцу был раввином, хотя это, похоже, чистая выдумка. Биографы не обнаружили никаких следов иудаистского воспитания. Зато установили, что отец писателя, коммерсант-оптовик, всю жизнь занимался импортом ветчины из Европы. Детей (была еще сестра Дорис, восемью годами старше) растили в духе методизма. Этого хотела мать, по происхождению ирландка с шотландскими примесями, как большинство жителей Кливленда, родного города Сэлинджера.