Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

К тосту Виталия Александровича космонавт Титов прибавил:

– И от имени моих друзей, которые горячо любят Шолохова, – за здоровье большого друга космонавтов!

Дальше разговор продолжался уже о Шолохове. Михаил Александрович не раз гостил у своего кочетовского друга и собрата по перу, в этой самой беседке велись разговоры до рассвета. Об этих посещениях Виталий Александрович рассказывал так увлекательно, что целиком захватил наше внимание.

Поздно вечером гостеприимный хозяин разместил нас на ночлег. Я еще с двумя гостями выбрал раскладушки на открытой веранде. Временами писателя посещает так много гостей, что он предусмотрительно запасся раскладушками. Вино и долгие разговоры вскружили мою голову, сои не шел. К тому же натруженные сорокакилометровым переходом ступни нестерпимо горели. В таких случаях помогало только одно – их надо было подержать в холодной воде. Я спустился по цементным ступеням, пересек смолкнувшую улицу и оказался на донском берегу, недалеко от пристани. Было темно и прохладно. В темноте звякнула цепь, и по этому звуку я определил, что недалеко должна быть привязана лодка. Я не ошибся. Подтянув лодку, пока нос ее не ударился о берег, я забрался в нее, расположился поудобнее и перевесил босые ноги через борт. По телу сразу пробежала холодная дрожь. На воде, скользя на своих невидимых водных лыжах, играл озорной ветерок, гнал небольшие волны к берегу, и они почти бесшумно целовали сплетенные корни прибрежных верб. Дон, Тихий Дон… Может быть, именно в такую пору молодой Шолохов выбрал заглавие своего знаменитого романа.

Ветер усилился, и, казалось, кусты над моей головой потирали руки от холода, я чувствовал, как трепещут их листья, и мне тоже стало зябко. Прохладные волны Дона уже утолили боль в ногах, я обулся и снова вылез на берег. Нет, все-таки заснуть мне не удастся. Возле ствола старой вербы я заметил еще одну перевернутую вверх дном лодку. Сел на нее и, оперевшись спиной в широкий ствол, заслонивший меня от ветра, вернулся мысленно к рассказу Закруткина.

…Станичники, один за другим, как и пришли, разошлись, а оба писателя присели на ступеньки, запыхтели папиросами и заговорили о том, как богаты самобытными талантами донские казаки… На этом месте хозяин прервал свой рассказ, чтобы предложить нам прогулку по реке, а на следующий день другие события отвлекли наше внимание. Позднее, когда я начал писать эти путевые заметки, я вспомнил, что не слышал, чем завершилось пребывание Шолохова в Кочетовке. Разыскав книгу Закруткина «Лазоревый цвет», я к своей радости обнаружил, что автор упоминает в ней этот случай, и решил, что поступлю наилучшим образом, если изложу конец этой истории прямо из книги Виталия Александровича.

В ней шла речь об одном старом кочетовском казаке, страстном рыбаке и охотнике, который еще с детства, не зная ни одной ноты, отлично играл на скрипке… Когда Закруткин рассказал историю этого казака, Шолохов улыбнулся.

– Сейчас примерно час ночи. Что, если мы пойдем послушаем твоего кочетовского Паганини? Если он рыбак и охотник, он не рассердится за такой поздний визит.

Войдя во двор, Закруткин подошел к спавшей снаружи старой женщине и спросил, дома ли хозяин. Женщина ответила:

– Нет его, он где-то на Лебяжьем сеть ставит.

– Жаль. Передайте ему, что Михаил Александрович Шолохов хотел с ним познакомиться.

Старая женщина медленно поднялась.

– С Шолоховым? – недоверчиво спросила она. – Тем самым, который написал «Тихий Дон»?

– Да, с тем самым!

– Поди сюда, – сказала властно старая женщина, обращаясь к писателю.

Тот подошел.

– Наклони голову, – приказала женщина.

И, заплакав, уткнув лицо в плечо Шолохову, проговорила:

– Дай я тебя поцелую, родной ты наш…

Да, великая награда за огромный писательский труд – этот материнский поцелуй старой, много пережившей женщины.

…Разбудил меня предутренний холод. Темнота, которая ночью служила мне и постелью, и одеялом, уже рассеивалась. Дон все так же бесшумно нес свои мутные воды. Я освежил лицо этой водой, побегал по тропинке в прибрежном тополевом лесочке и отправился к дому Закруткина…

В городе Цимлянске приятели мне посоветовали:

– Если не хочешь разминуться с Михаилом Александровичем Шолоховым, постарайся добраться до Вешенской не позднее 27 августа..

– Почему такой срок? – удивился я, так как по графику в Вешки я должен был прибыть не раньше 5 сентября.

– Потому, – ответили мне, – что 29 августа открывается охотничий сезон, а для Михаила Александровича охота – любимый отдых, и кто знает, куда он может уехать.

Я связался по телефону с секретарем писателя.

– Да, – подтвердил он, – хорошо было бы, если бы вы поторопились. Я не могу вам точно сказать, до которого числа Михаил Шолохов будет дома.

Этот аргумент был достаточно убедителен, чтобы я взвалил на плечи свой рюкзак и, несмотря на боль в растянутом сухожилии, сделал поистине солдатский бросок до станицы Вешенской, проходя по 50–60 километров в день. Пять дней такого напряженного «марша», и перед моим взором возникла радостная панорама – казачья станица на равнинном левом берегу реки. Один из домов, отличавшийся своей архитектурой, отступил выше всех по берегу, чтобы, казалось, с неутомимым интересом всегда смотреться в спокойные воды Дона. Дом Шолохова… Я уже знал, что он построен после войны (прежнее жилище писателя было разрушено немецким снарядом).

Меня ожидала встреча, о которой я мечтал много лет, встреча с чудотворцем слова, академиком, лауреатом Ленинской и Государственной премий, Нобелевской премии, Героем Социалистического Труда и депутатом Совета Национальностей Верховного Совета СССР Михаилом Александровичем Шолоховым.

И тут я должен вернуться к сувениру габровцев.

Поскольку в моем путешествии было немало непредвиденного, я долгое время не мог указать пункт, где окажусь через месяц. Это мне удалось только буквально у порога Вешенской. Я написал коллегам из габровской окружной газеты «Балканское знамя»: «5 сентября буду в Вешках, жду сувенира». И вот теперь я, хотя и двигался способом, необычным для нашего пропитанного бензиновыми парами века, – пешком, все-таки прибыл на неделю раньше, опасаясь сюрприза, который могло мне преподнести приближение охотничьего сезона. Сразу же по прибытии я отправился на почту. Там меня ждали письма болгарских и советских друзей, но сувенир еще не был получен. Между тем Михаил Александрович уже знал о моем путешествии от своего сына Александра и, как только я появился в станице, связался со мной. В заключение последнего в тот вечер разговора по телефону его секретарь, Иван Семенович Погорелов, известил меня: