Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

Я продемонстрировал устройство ножа, но назначение одного из предметов мы втроем так и не могли угадать.

– Ничего, – засмеялся Михаил Александрович, – и ему найдем работу. Все это придумано очень умно, только без инструкции трудно разобраться. Что же, в эту осень буду охотиться с габровским ножом…

Пришло время и мне выложить свои вопросы. Шолохов держался так просто, так располагающе, что, собственно, получилось не интервью, которое я запланировал, а сердечный разговор, в котором сильно давал себя знать его веселый нрав. И все же не стоило злоупотреблять его временем. Я вынул из папки две его фотографии и попросил:

– Михаил Александрович, будьте добры, порадуйте читателей «Отечественного фронта» автографом.

Шолохов взял фотографии и на одной из них крупным почерком написал: «Читателям газеты «Отечественный фронт» с сердечным приветом».

– А другая фотография? – вопросительно взглянул на меня хозяин.

– Если можно, – еще один автограф. Для габровцев.

Михаил Александрович засмеялся. Прежде чем сделать автограф для габровских рабочих, он сказал с широкой улыбкой:

– Габровцам – непременно!

И на обратной стороне фотографии написал: «Рабочим Габрово – самым остроумным и веселым представителям его величества рабочего класса».

– А для себя ничего не хотите? – заметил Шолохов, подписывая фотографию. – Для себя и ваших болгарских друзей, которые вас встретят в Москве… Один момент!

Быстрыми шагами он вышел из кабинета и вскоре так же торопливо вернулся. В руке он держал книгу и бутылку грузинского коньяка.

Теперь среди моих многочисленных сувениров есть еще один, который мне особенно дорог, – книга «Слово о Родине». Его книга. С его автографом. Он пожелал мне «попутного ветра» и успешного завершения моего путешествия.

Перевод с болгарского Э. Сосновской

Никогда мне не забыть раннего утра в Вешенской, заполненного трепетным чувством волнения и радости. Еще темно на дворе, но нетерпеливое ожидание предстоящей встречи гонит сон.

Занялся долгожданный октябрьский рассвет. Макушки дальних сосен, кроны ветвистого клена и акации, окрашенные в мягкие нежные тона, приняли причудливые очертания.

Еще вчера я видел, как на горизонте показался огромный красный шар. Донское солнце заставило меня вспомнить восход в родной ангарской степи, на Байкале, в Селенгинской Даурии, где живу, работаю. У всех у нас одно солнце, но всюду оно имеет свои неповторимые оттенки. А сегодня мне некогда даже ждать солнца и любоваться восходом…

Вот и заветная зеленая калитка. Знаменитый шолоховский дом, возвышающийся над крутобережьем Дона. В ушах звенит задушевный, бодрый голос по телефону:

– Буду рад встретиться с вами. Как же, помню, помню…

Сразу потеплело на душе. Какая удивительная память: столько у него встреч с людьми, и он, видимо, помнит каждого.

…Как это было давно! В 1937 году в филиале Большого театра шла опера И. Дзержинского «Поднятая целина» по одноименному роману Мих. Шолохова. На премьеру приехало много земляков писателя. Рядом со мной в пятом ряду сидела молодая женщина Полина Овчинникова, прибывшая с хутора Кружилинского, где в 1905 году родился писатель. Она застенчиво и робко спросила меня, не пожелаю ли я уступить свое место ее супругу, сидящему в амфитеатре. Откровенно говоря, мне не хотелось партер менять на амфитеатр. Пришлось отделаться невинной шуткой: «Может, вы не пожалеете, если оперу прослушаете рядом со мной, будете моим советником по казачьему быту». Шутка смутила соседку, и в этот миг она стала удивительно похожей на Аксинью из «Тихого Дона».

Разговорились. Она спросила: «А вы Михаила Александровича знаете?» – «Нет, не знаю, но книгами его зачитываюсь». Соседка тихо, одним дыханием прошептала: «Он же здесь, вон, в третьем ряду». Я тут же впился глазами в дорогие черты любимого писателя, знакомые по фотографиям. Он был виден в профиль. Одет более чем скромно, в плотно облегающую плечи гимнастерку защитного цвета. Рядом с ним сидела его жена, Мария Петровна.

Меня в ту минуту охватило такое неодолимое волнение, что, не помня себя, я встал с места, стал аплодировать, протянув руки в сторону Михаила Александровича. Зрительный зал сначала не понял меня и не поддержал. Я сел, но тут же снова поднялся, показывая вытянутой рукой: вот, мол, где сидит сам Шолохов, а вы не видите. Прошла минута или еще меньше, и весь театр огласился неистовыми рукоплесканиями, скандируя имя писателя.

Тут вскоре вошел в зрительный зал художественный руководитель театра, постановщик оперы народный артист СССР С.А. Самосуд, пригласил Шолохова и композитора Ивана Дзержинского к барьеру оркестровой ямы. Как сейчас помню ту неуемную бурю, которая охватила публику, все стоя приветствовали писателя, а вместе с ним и композитора. Шолохов стоял и смущенно кивал. Не менее его был смущен и Дзержинский. Самосуд долго не в силах был успокоить тот единодушный порыв, который охватил зрителей.

…Открывается занавес перед последним актом. На сцене – хор театра. Все артисты в казачьей форме. Вот-вот грянут величественные слова казачьей песни:

«От моря и до моря…»

Но хор безмолвствует. Перед ним на сцене смущенно стоят Шолохов, Дзержинский и Самосуд. Казалось, что рукоплесканиям и приветственным возгласам не будет конца…

Вот при каких обстоятельствах произошло мое первое знакомство с Михаилом Александровичем. Остановился он тогда в гостинице «Националь». В тот вечер он своей рукой записал мне на полях театральной программы свой гостиничный телефон и номер комнаты (у меня, как на грех, в кармане не оказалось записной книжки).

Примерно через месяц после этой памятной встречи я получил в Улан-Удэ первое письмо от Шолохова. Писал он уже из своей родной станицы. Письмо немногословное, но доброжелательное и по-своему обстоятельное. Прочитав его, я почувствовал, будто незаметно подсел ко мне большой друг, заранее знающий, чем живет моя душа, прочитал мои самые сокровенные думы и неторопливо, осторожно дает советы, нацеливающие, вдохновляющие:

– Замесите погуще, дерзайте, и наверняка выйдет толк.

Время мчалось галопом, а наказ моего наставника и мой собственный писательский замысел [4]воплощались ужасно медленно. Иные заботы отвлекали. Но я все время слышал ободряющий голос своего учителя, прозвучавший в его первом письме.

После войны я уехал в дальний улус и стал работать в сельской школе (свою трудовую деятельность я начинал в школе взрослых).

Наставник продолжал следить за мной. Однажды весной я отправил увесистую рукопись к нему в станицу и с трепетом ждал его ответа.

Стояла забайкальская зима с буранами, лютыми морозами. И вот пришла радостная весть, – и словно вьюга утихла, яркий весенний день засиял за окном, а на душе наступил светлый праздник. Как же не быть празднику: я ведь писал ему, что если моя работа плоха, если я не выполнил его советов, то он может рукопись не возвращать, сжечь ее, ибо для меня нет судьи выше, строже и справедливее, чем он. А послал-то я в Вешенскую в буквальном смысле рукопись, не имея даже ее черновика. М.А. Шолохов вернул мне рукопись со своими замечаниями и советами, которые рассеяли мои сомнения в своих силах, воодушевили на дальнейшую работу.