Антон Бринский - По ту сторону фронта

Вот этому-то Кулешову и назначил Батя свидание под самый Новый год. Кулешов обещал доставить нам оружие откуда-то из Сенинского района. Надо было подробно договориться с ним обо всем.

Ясной морозной ночью приехали мы, человек двадцать во главе с Батей, в самый центр Гилянской волости — Кушнеровку. Ермакович, командир народного ополчения в Московской Горе, заранее предупредил Кулешова, и тот разослал наиболее рьяных полицейских по волости, выдумав им подходящие командировки, а они и рады были попьянствовать на приволье. Люди Ермаковича вели наблюдение за тем, чтобы нам не устроили в Кушнеровке какую-нибудь ловушку. Само собой разумеется, и мы расставили заставы на лукомльской и чашницкой дорогах.

Занятый организацией охраны, я пришел к Кулешову позднее, когда переговоры уже закончились и шла беседа обо всем и ни о чем. Комната, в которой происходила встреча, была разгорожена невысоким барьером; очевидно, в присутственные дни он отделял бургомистра от посетителей. Теперь по ту сторону барьера сидели трое. Среди них Батя — лицом к двери. Он первый увидел меня.

— Заходи, Антон Петрович. — И когда его собеседники обернулись, добавил: — Мой заместитель, познакомьтесь.

Те вскочили и подчеркнуто вежливо и преувеличенно радостно приветствовали меня. Каждый из них, словно после долгой разлуки с хорошим другом, брал мою руку обеими руками, потряхивал и пожимал ее, умильно заглядывая в глаза. Я не люблю этой манеры. Помнится, еще в детстве слышал от отца, что так здороваются только самые неверные люди.

Оба они были высоки ростом. Кулешов — тонок и строен, голубоглаз и темноволос. Что называется, красавец мужчина; только глаза слишком быстрые, бегающие, ненадежные. На вид ему было лет тридцать. А другой — постарше, лет сорока, полный, большелобый и немного лысеющий блондин. У этого за внешней ласковостью чувствовался холодный и сухой расчет: у такого, как говорят, снегу зимой не допросишься. На нем была накинута хорошая шуба на лисьем меху с черным каракулевым воротником. Большие руки его, покрытые рыжими волосами, были холодноваты и влажны, как у лягушки. Невольно хотелось после его рукопожатия вытереть свою руку. Назвался он Лужиным.

Батя, насмешливо наблюдавший суетливую приветливость хозяев, кивнул на меня головой и, очевидно продолжая прерванный разговор, сказал:

— Вот он действовал в Гурце.

Кулешов вскинул на меня свои быстрые глаза.

— Из тех, что за мной гонялись? Убить меня хотели?

— Да, — усмехнулся Батя. — И счастье твое, что я за тебя заступаюсь, а то уж давно бы тебя в живых не было.

— Я надеюсь. Я для вас…

— Да ведь ты еще ничего не сделал, — бесцеремонно оборвал Батя. — Выполняй обещание, если хочешь искупить вину.

Кулешов оправдывался и что-то обещал, и было видно, что он вовсе не хозяин здесь, что никакой силы он за собой не чувствует. И мне подумалось, что все они такие, не чувствуют под собой опоры, на песке стоят, на глиняных ногах; не власть у них, а только видимость власти…

А Лужин, чтобы переменить тему и сказать нам приятное, заговорил о симоновичском окружении, словно сообщал еще не известную нам новость.

— Представляете: сделали чучела из каких-то тряпок, а сами бросились с бутылками на пулемет. С пустыми бутылками из-под самогонки… И ушли. И все это выдумал комиссар… не знаю, что за комиссар, но я поражен…

Батя опять усмехнулся.

— А вот он этот комиссар и есть.

— Неужели!.. — Лужин изобразил на лице своем восторг, и снова начал трясти и жать мою руку. — Поздравляю!.. Поздравляю!.. Можете мне поверить… Я…

— Да кто вы такой, в конце концов? — спросил я, не в силах скрывать своей неприязни.

— Лужин, бывший интендант.

— А почему вы здесь?

— При бургомистре.

— Как при бургомистре? Что вы тут делаете?

— Так… живу…

Понятно, что он был не просто гостем в доме бургомистра, но отвечать на мой вопрос прямо не хотел, а вместо этого пустился в жалостливые рассуждения:

— Ведь я вместе с вами не могу: больной, у меня только одно легкое. Вот… — Он кашлянул, как бы подтверждая сказанное. — Представляете… Какой же я партизан? Партизан должен быть здоров, крепок физически.

— И не только физически, — поправил я. — Главное, быть крепким идейно, морально.

— Вы хотите сказать, что я идейно неустойчив? Нет, нет, напрасно. В этом меня не упрекайте.

Но я уже разглядел, когда во время разговора у Лужина сползла с плеча шуба, повязку старшего полицейского на левом рукаве его пиджака. Меня словно кипятком ошпарило. Вот один из тех, кто хотел схватить меня с товарищами в Симоновичах и собирался с живого кожу сдирать! Воспоминание было слишком свежо, всего пять дней прошло после той ночи… Ведь это они, гады, сделали так, что у нас нет связи с Большой землей, они замучили батиного начальника связи и радистку. А сколько людей они еще погубили!.. И он еще смеет говорить о своей идейной устойчивости!.. Я почувствовал, что мне становится трудно дышать. Хотелось схватить и тут же, прямо в комнате, задушить этого ласкового на вид предателя. Я, наверно, не выдержал и сорвался бы, но Батя глядел на меня спокойными предостерегающими глазами. Дисциплина взяла свое, и только слов я не мог удержать.

— Пока было спокойно, — сказал я, — вы и в армии могли служить с одним легким, а чуть потруднее стало — переметнулись к немцам. Продали им свое последнее легкое!..

Я выложил ему все, что думал о нем.

— Знаете, что говорил Горький о предателях? Он даже сравнения для них подыскать не мог. Если бы тифозную вошь сравнить с предателями, — сказано у Горького, — она и то обиделась бы.

Вероятно, и Лужин обиделся на такое сравнение, но виду не показал и, прощаясь, продолжал уверять, что готов помогать нам во всем, а весной обязательно присоединится к партизанам.

Но я уже не хотел слушать, да и Батя, видя, какой оборот принимает разговор, решил прекратить его:

— Довольно. Нам пора ехать.

На улице он сказал мне:

— Что вы с ними спорите, горячитесь? Придет время — каждый получит по заслугам. А пока пускай работают на нас. Ясно, кажется. Сами-то мы везде не поспеем: мало еще нас. А когда мы развернемся, когда у нас отряд на отряде будет, тогда они нам не понадобятся… Положим, к тому времени немцы сами, наверно, расправятся с ними.

Когда мы подошли к лошадям, я увидел, что Перевышко как-то по-особенному весело похаживает вокруг саней, похлопывает руками, хмыкает по своей привычке и приговаривает:

— Махнем… Хм… Махнем…

Так он всегда приговаривает, меняясь чем-нибудь с товарищами. У него никогда и ничего не держится долго. Добудет себе полушубок, пиджак, валенки, похвалится и сейчас же менять. Меняет без каких-либо корыстных целей; отдает лучшее, получает худшее, но обязательно «махнем». Над страстью его к обмену посмеивались, и Батя не раз пробирал его за такие жаргонные словечки, как «махнем», но отделаться от своей привычки Сашка не мог. И вот опять у него это же самое — «махнем».