Евгения Мельник - Дорога к подполью

— Хорошо, только осторожно… Смотри, чтобы тебя не убили…

Женя бежит к морю и через пять минут возвращается с каской, наполненной морской водой. Я проглатываю один глоток — мерзость, все равно, что пьешь английскую соль; пробую проглотить второй и чувствую сильную тошноту. Передаю каску Лиде, но и у нее горько-соленая вода вызывает гримасу отвращения.

И все же время от времени Женя бегает пить морскую воду и приносит ее нам. Жажда не только не утоляется, но еще больше усиливается.

Наверху находятся немцы, мы это знаем по тому, что всю ночь мимо пещерки проносились пули, падали сверху и взрывались гранаты, вспыхивали и зажигались осветительные ракеты, а утром мы увидели много трупов на камнях. Посреди них навзничь, вытянувшись во фронт — руки по швам, — с запекшейся кровью на виске, лежал в своей зеленоватой форме убитый немецкий автоматчик. Он распрощался с жизнью за попытку проникнуть туда, где не смел показаться фашист, пока жив здесь хоть один советский боец. Это был первый немец, которого я увидела.

Днем, временами потрескивали наверху автоматные и пулеметные очереди, иногда падала вниз граната. Гитлеровцы считали, что из-под скал никому не уйти. Увлекаемые предательским течением, начали возвращаться с моря и приближаться к берегу маленькие плоты. На них по два-три человека. Это те самые плоты, на которые я когда-то смотрела с такой отчаянной завистью. Уже отчетливо видны фигуры и лица людей, — и вдруг наверху резко и неумолимо затрещал пулемет…

Я не поднимаю головы и не открываю глаз, не хочу ни видеть, ни слышать, но, помимо моего желания, приходится слышать. Кто-то сидящий поблизости произносит: «Убьют, будут стрелять до тех пор, пока не — убьют».

Прекращается стрельба. Я опять погружаюсь в небытие, а когда с трудом удается открыть глаза и приподняться, — вижу, как бьются о прибрежные камни плоты и окровавленные трупы.

Пока я спала, немцы невдалеке от нас подорвали кусок скалы. Она с грохотом обрушилась вниз и погребла людей, скрывавшихся под нею. Но я ничего не слышала, никакие звуки не могли теперь меня разбудить, пока я сама не просыпалась. Женя все время сидел, прижавшись ко мне, или сворачивался клубком и клал на меня свою голову.

Как-то Лида посмотрела на меня и сказала совершенно спокойно, как будто речь шла о самой обыденной вещи:

— Ты уже совсем доходишь.

Я даже не открыла рта, чтобы ей ответить, мне все было безразлично.

Иногда кто-нибудь из батарейцев, проходя мимо и видя меня лежащей в пещерке, говорил:

— Как же Мельник мог оставить жену и сына!

Тогда я приподнималась и отвечала:

— Мельник не виноват — так получилось… Он спас Ротенберга.

Другие сообщали все то же:

— Мельник искал вас, кричал и звал. А потом мы видели, как он с контуженным Ротенбергом на плечах прыгнул в последний отходящий катер…

Таких очевидцев оказалось немало, и все они говорили одно и то же. Значит, это правда, что Борис спасся. Но доплыл ли он до Кавказа? Конечно, доплыл!

Солнце в зените, накаляются камни. Жажда заставляет людей рыть ямки в прибрежном песке в надежде достать менее соленую воду, но это самообман, вода — все та же морская, горько-соленая, вызывающая тошноту. О, как мучительна жажда! Жене кто-то дал несколько изюмин, он принес их мне, но я не стала есть. Снова погрузилась в сон, и на этот раз это был приятный сон. Приснилось мне, что немцев прогнали из Севастополя. Мы идем с Женей, взявшись за руки, по широкой прямой улице, которая вдали упирается в ярко-голубое море. По сторонам улицы дворцы из чистого и прозрачного хрусталя. Возле них цветут каштаны, красуются какие-то необыкновенные цветы, похожие на орхидеи, белые, желтые, красные, сиреневые. И всюду — на домах, деревьях, на земле и в воздухе масса белоснежных голубей. Они что-то клюют у наших ног, вспархивают, перелетают, кружатся над головой. И на сердце вдруг стало спокойно и радостно.

Сквозь прозрачные стены домов мы видим людей в своих квартирах: вот мать наклонилась над спящим ребенком и бережно прикрывает его одеялом: моряк-пехотинец входит в комнату, снимает с себя автомат и ставит в угол, к нему подбегает жена… Да ведь это ют самый, что лежал раненым рядом со мной. Сейчас он здоров, силен — значит, поправился, и это несказанно радует меня. Вдруг мы видим маму и папу, они сидят за круглым столом, покрытым белой скатертью, и пьют чай. Мы вскрикнули от радости и бросились к ним. И вот мы все вместе сидим за круглым столом и пьем чай. Какое счастье! Опять дома, вернулись к человеческой жизни. Вокруг радостные лица, покой и мир. Но как все еще хочется пить! Я не могу напиться, и мама наливает мне вторую чашку чая с молоком — напиток, который кажется мне вкуснее всего, что я пила в своей жизни. Я протягиваю руку, беру чашку, подношу ее к губам… и просыпаюсь.

Все мгновенно вернуло меня к действительности: жажда, сжигающая внутренности, пещерка, скалы, трупы — мышеловка, из которой нет выхода. С новой силой отчаяния я ощутила весь ужас нашего положения.

— Лида, если бы ты знала, какой сон приснился мне. Зачем я проснулась, зачем?! Лучше бы не просыпаться больше никогда!

И я рассказала Лиде сон, который на некоторое время вывел меня из состояния апатии.

— Лида, как нам выбраться из этой мышеловки?

Если пойти налево к батарее? Но там отвесные скалы и бухточка, через которую надо плыть, — неминуемо будем убиты. Днем нас и так видно, а ночью немцы бросают осветительные ракеты, даже щепка на море выделяется еще резче, чем днем. А если пойти вправо? Там ночью надо ползти по-змеиному в узкой щели обрыва, а потом опять осветительные ракеты и град пуль.

Ведь все, кто шел на прорыв, или погибали или возвращались обратно. Говорят, что погибли политрук Паршин и многие другие. Словом, куда ни пойдешь, везде смерть — выхода нет!

На батарее организовался штаб обороны. В него входили капитан Цветков, капитан Ломан и другие, — мне их фамилии неизвестны. Штаб создал из бойцов и командиров отряды, которые должны были прорваться из-под скал к Балаклаве, а затем в крымские леса, к партизанам.

Вернулась Наташа. Она рассказала мне, что не успели бойцы отряда Паршина завернуть за выступ скалы и выйти к низкому участку обрыва, как на них обрушился ураганный пулеметный огонь, мгновенно скосивший передних. Пробиться, казалось, не было никакой возможности; задние повернули и побежали обратно. Думали, что Паршин убит, но ему удалось каким-то чудом прорваться сквозь огонь и дойти до расположения нашего городка, где он был схвачен и взят в плен. Об этом я узнала только после войны, когда Паршин вернулся; до тех пор все считали его погибшим.

Говорят, что отдельные бойцы, которых не задели пули при прорыве, все же добрались до предгорных татарских деревень, где вылавливались фашистской жандармерией.