Евгения Мельник - Дорога к подполью

— Мама предлагала повеситься, — сказал папа.

Мама его перебила:

— Я в отчаянии лежала в курятнике — и вдруг услышала твой голос!.. И папа прошептал: «Женя»… А у меня уже не было надежды…

— Когда и как вы вышли из-под скал? — спросила я.

— Ты ушла, — сказала мама, — а мы с папой почувствовали себя несчастными и одинокими, сидели и думали: что с нами будет? Под скалы набилось еще больше военных. Второго числа горел городок, над головой шел бой, мы слышали, как гремели и скрежетали танки, рвались снаряды. Потом затихло, и немцы начали бросать вниз гранаты. От осколков мы закрывались перинами и подушками. Многие пытались прорваться, но их перебили немцы. Они душили нас дымом, бросали зажигательные бомбы. Некоторые военные стрелялись тут же на наших глазах. Жаль мне одну молоденькую медсестру, она все следила за своим доктором, чувствовала, что он хочет застрелиться, но так и не уследила. Потом и сама застрелилась. Третьего числа мы видели далеко в море маленький катерок, который быстро продвигался к 35-й батарее. Немцы били по катерку снарядами. Мы просили у судьбы удачи для него. Но фашисты, проклятые, подбили его или перебили всю команду: катерок остановился и долго потом болтался на волнах, как щепка.

На рассвете четвертого числа немцы пригрозили подорвать скалы динамитом и предложили сдаваться. Многие решили выходить. Мы с папой растерялись. Я дала ему бушлат — он со злостью швырнул его на камни, протянула часы, — он тоже их бросил. Я взяла только два одеяла и маленькую корзинку с посудой.

Когда мы вышли, немцы тотчас же отделили гражданское население от военных. Целый день мы просидели на солнцепеке. Бедный папа не захватил фуражки, и нечем было прикрыть ему голову.

Какой ужас мы пережили! Немцы привели десять наших командиров и объявили, что расстреляют их за то, что они защищались до последнего патрона и не хотели сдаваться в плен. Немцы посадили моряков лицом к колючей проволоке, которая ограждает городок. Один из пленных выхватил из кармана бритву, крикнул: «Умираю за Советскую Родину!» — и перерезал себе горло. Другой вскочил, выхватил у солдата винтовку и ударил прикладом немецкого офицера. Гитлеровцы всадили в него несколько пуль. Остальных стали бить сапогами и прикладами так, что они ударялись о колючую проволоку, и кровь струилась по их лицам. Я закрылась руками и стонала. Казалось, что я схожу с ума, не знаю, как только выдержала. Раздались выстрелы… Немцы схватили убитых моряков за ноги и оттащили в придорожную канаву.

Мама умолкла, а я долго думала, кто же были эти десять моряков-командиров. Не с нашей ли они батареи? Никто не знает имен погибших героев. Не о них ли неизвестно кем сложена Песня на мотив «Раскйнулось море широко»? И хотя эту песню я услышала позже, но именно сейчас мне хочется привести ее слова:

Пророческие слова у этой песни, родившейся в фашистском плену!

На нищем ложе из камней, досок, старых подушек и лохмотьев, подаренных знакомыми, — теперь почти такими же нищими, как и мы, — лежала я день за днем в курятнике, уставив глаза в серые, корявые, покрытые пылью стены. О чем я думала? Тяжелые мысли бродили в моей голове, я все еще не могла уйти с 35-й батареи и в думах своих находилась там. Чувствовала себя мертвой среди живых. Где-то на далеком Кавказе существует жизнь, туда ушла моя Родина. Что делать с собой, куда себя девать, как жить?

Во дворе на камнях увидела книгу — рассказы Станюковича, наугад раскрыла и попробовала читать. Переживания офицера, его любовная история с какой-то туземкой показались непонятными, ничтожными. Я закрыла книгу. Нет, не могу читать! И опять мысли: как жить в атмосфере, отравленной вражеским дыханием? А сколько же надо терпеть?

Сейчас наши отступают, потом соберутся с силами и начнут наступать. Отбирать обратно все, что заняли немцы, будет нелегко. Два года, — решила я. И надо запастись терпением, большим терпением, ведь только началось. Умереть, не дождавшись освобождения, было бы ужасно.

Я встала, вышла во двор и сказала маме и папе:

— Думаю, что терпеть придется не меньше двух лет. Надо уходить из Севастополя, иначе мы умрем от голода. И я не хочу находиться здесь в осаде вместе с немцами!

А небо над Севастополем как будто рыдало: его затянуло черными тучами, потоки дождя обрушились на землю.

Мы спали в курятнике. Мама начала проявлять хозяйскую энергию: соорудила постели, положив доски на пустую бочку и подставку из камней. В бочку она складывала старье, подаренное знакомыми. Раздобыла иголку, нитки и принялась за шитье одежды для маленького Жени.

Мы сразу упали на самое дно нищеты: ни гребешка, ни куска мыла и даже крыши над головой нет. Целую неделю лили дожди, мы тонули в своем курятнике. Пришлось заняться крышей и уложить получше кое-как наброшенные друг на друга ржавые листы железа.

Водопровод в Севастополе был разбит. За водой ходили на Гоголевскую улицу или на вокзал. Мы вставали еще до рассвета, брали у соседки ведра и шли в очередь, где простаивали по шесть часов. Иногда я опускалась в колодец, наливала и подавала людям воду, за что получала право через двадцать ведер наполнять свои. Вылезала мокрая с ног до головы. Я все еще пила много воды, но чувство мучительного голода не оставляло теперь ни на одну минуту. Мы голодали. Ломоносова продолжала поддерживать нас: то даст немного сухарей или муки, то нальет поллитра молока. Мы делили пищу на такие порции, которые можно было бы взвешивать на аптекарских весах. Единственное, что в Севастополе было в изобилии, — это топливо: щепки, обугленные балки, перегоревший антрацит на местах бывших сараев. Топливо рядом, только варить нечего!