Евгения Мельник - Дорога к подполью

Мы залезли в заброшенное бомбоубежище. В абсолютном мраке нащупали угол щели, положили свои мешки и сели на землю, устланную холодной и сырой соломой. Моя сумасшедшая выразила полное удовлетворение:

— Тут можно будет и поспать до утра, — басом сказала она. — . Эх, пшеничка, ваша пшеничка!

Вскоре раздался ее богатырский храп. А я, сжавшись в комочек в самом углу щели, дрожала от холода, зубы мои отбивали частую дробь. Ночь была холодная, в щели с двойным ходом сквозило, как в трубе. Тишину глубокой ночи нарушал лишь храп сумасшедшей, да мыши бегали и скреблись в соломе. «Пшеничка, пшеничка» — вспоминала я слова сумасшедшей. Мне стало жутко.

Я вылезла из щели и пошла блуждать вокруг вокзала в надежде на то, что кто-нибудь пустит к себе пересидеть ночь. Вдруг меня остановил резкий окрик, подбежали два немецких солдата. О чем они говорили, я не поняла. Понятно было только одно: я ходила там, где, очевидно, запрещено ходить. В это время подошел третий солдат, который оказался татарином-добровольцем.

— Вас спрашивают, зачем вы здесь ходите, — пояснил он.

— Я приехала поездом, сидела в бомбоубежище, замерзла, хотела попроситься к кому-нибудь переночевать…

Доброволец строго сказал:

— Идите обратно и не выходите до утра из бомбоубежища. Не ходите здесь, вас могут пристрелить, принять за партизанку.

Я поспешила уйти. Мне было страшно и в то же время радостно. Значит, боятся оккупанты партизан! Значит, народные мстители живут и действуют где-то по соседству.

Весь остаток ночи я думала о партизанах. Вот бы встретить кого-нибудь из них!

Утром, взвалив на плечи свои мешки, мы с сумасшедшей зашагали по дороге в город, освещенный розовым светом восходящего солнца.

Никакой красоты, никакой экзотики.

Начались дожди. Домик Богоявленских был настоящей избушкой на курьих ножках: в окнах щели, крыша текла, и с потолка обваливались куски штукатурки. Сергею Павловичу в его клетушке было еще хуже, а мы никак не могли найти себе жилище, никто не хотел сдавать нам комнату. Наконец, на окраине Бахчисарая одна татарка согласилась сдать нам нежилое помещение. В двух комнатах было четыре окна, обращенных на север, — и ни единого стекла, настоящая лачуга. Но мы сейчас же в нее перебрались.

Середина ноября. Северный ветер треплет и рвет тряпки, которыми завешаны окна, врывается в комнату вместе с холодным дождем. Забить окна нечем, у нас нет ни фанеры, ни гвоздей, нет и вещей, на которые можно было бы это все выменять. Палочками и щепочками, собранными возле реки, мама разожгла плиту и варит пшеничную кашу. Мы терпеливо ждем того момента, когда каша будет готова, тогда мама положит каждому по нескольку ложек. Норма жесткая, но мы не протестуем: можно сразу съесть всю пшеницу, а что же завтра? Надеяться не на что.

В комнате нет ни стула, ни стола, ни кроватей — ничего, кроме двух старых, твердых, как камень, подушек, набитых слежавшейся соломой. На день мы из них устраиваем сиденье на полу, а ночью спим на них. Пока горит плита, жмемся поближе к ней, но это продолжается недолго. Лишь затухнет огонь — и холодный ветер мгновенно уносит все тепло.

Я сижу на крыльце, перед моими глазами небольшой внутренний двор, устланный каменными плитами, возле крыльца растет старая дуплистая шелковица с огромной кроной, которая летом бросает тень почти на половину двора.

Бахчисарай чрезвычайно живописен, особенно в погожий осенний день. Он расположен в узком ущелье, окружен причудливой формы скалами. На фоне синего неба ярко выделяются очертания скал, кое-где поросших кустарником, с светло-зелеными, золотыми и кораллово-красными листьями. Дома восточного стиля с неизменными террасами живописно лепятся по склонам ущелья.

Если смотреть на Бахчисарай глазами художника, он, со своей восточной экзотикой, сразу привлекает взгляд. Но времена изменились. Я смотрю на Бахчисарай, на солнце, на скалы холодным, бесчувственным взором. Никакой экзотики.

В конце ноября нам удалось перебраться в небольшой каменный дом, стоявший напротив ханского дворца. Крохотная комната на втором этаже с облупленными и закопченными стенами имела убогий и нищий вид. Но это было уже человеческое жилище: с целыми стеклами в окнах, выходящих на юг, через которые не проникали ни ветер, ни дождь. В школе папе дали старый поломанный стол, два таких же стула и три погнутых, ржавых остова от немецких кроватей. Папа раздобыл досок, но их хватило только на две кровати, и мне приходилось спать на столе.

Наступила глубокая осень. Я сильно простудилась и заболела гриппом, но к врачам не обращалась. К чему? Больше месяца тряслась в лихорадке, продолжая в то же время часами выстаивать в очереди за обедом под проливным дождем, добывать дрова. Я ходила, шатаясь от слабости, спотыкаясь о камни и кочки, едва волоча дрожащие, как у старухи, ноги, с сердцем, которое, казалось, стало тяжелым и тянет к земле.

В четыре часа уже темнело, рассветало поздно. У нас не было никакого освещения, даже коптилки. Делать было нечего. Пшеница съедена. Почты не существует — гнетущая, полная оторванность от жизни. С наступлением сумерек мы ложились спать и лежали в постелях до рассвета, однако голод и вереница мыслей не давали заснуть.

По временам тишину нарушали чьи-нибудь томительные вздохи, поскрипывание кровати и возглас: «Скоро ли уже рассвет!» Да мерно шумела Чурук-су, отделявшая нас от ханского дворца.

Приподнимешься, посмотришь в окно: ну, чем не красота! На темном небе горят яркие звезды, тонкий серп месяца серебрит стройный силуэт минарета, спит ханский дворец, убаюканный сказками Чурук-су, и заунывный призыв муэдзина воскрешает тени Заремы, Марии, жестокого хана и его дикой орды. Но в ханском дворце спят теперь гитлеровские офицеры. И нас, хоть об дорогу бей, ничем не прошибешь: никакой красоты и никакой экзотики!

Однажды к нам явился гость — событие странное, приятное и неожиданное. Это был преподаватель математики Арел, старый сослуживец моего отца. Иосиф Николаевич был евреем. В начале войны он эвакуировался со своей женой на Кавказ.

Огромные черные глаза Иосифа Николаевича, не выцветшие с годами, печально глядели на моего отца. Тяжело вздохнув, он обвел взором наше жилище и всех нас.

— Да, невеселая встреча, Иосиф Николаевич, — сказал папа. — Но каким образом вы очутились здесь и как нашли нас?

История моя очень короткая и простая: мы поселились в Краснодарском крае. Я преподавал в школе. Продуктов — непочатый край, полное изобилие всего: хлеб белый, да какой пышный и вкусный, гуси, утки, сало свиное.

— Вот бы сала кусочек! — перебил его папа. — Ну, рассказывайте дальше.

Дальше… А дальше, как вам известно, немцы наступали. Мы с женой сели на какую-то таратайку и носились по дорогам, пока не оказалось, что бежать уже некуда и немцы со всех сторон. В Краснодарском крае было много севастопольцев, нашелся среди них какой-то мерзавец, который донес, что я еврей, но нашлись и люди, вовремя предупредившие меня об этом. Мы с женой сели на первый попавшийся поезд и уехали. Хотели сначала сойти на Украине, а потом решили пробираться в Севастополь, да не доехали, остановились в Симферополе. Тут у жены родственники, она русская немка. Все мои родственники, жившие в Симферополе, уничтожены, а родственники жены заявили, что я должен исчезнуть с их глаз навсегда и забыть о своей жене, которую они оставили у себя. Иначе грозятся на меня донести. Видите ли, они не могут примириться с мыслью, что породнились с евреем. Теперь не знаю, что делать: ехать ли в Севастополь или устраиваться где-нибудь здесь в районе…