Сергей Хрущев - Никита Хрущев. Реформатор

Барсуков сохранил для нас некоторые из замечаний отца: «Представьте себе, что половина общества не захочет трудиться добровольно, — сомневался отец. — Формула добровольности устарела. Может быть, классики, создавая теорию, чтобы привлечь внимание, и провозглашали: хочешь — работай, хочешь — не работай, а кушай, сколько влезет… Это неправильно. Нужно сказать “необходимый труд”». «Добровольность труда» из текста Программы исчезла.

А вот правка помельче. В пункте, обещавшем «увеличить оплачиваемые отпуска в ближайшие года с трех недель до месяца», отец «ближайшие годы» вычеркивает, неизвестно, как еще дела сложатся.

В ответе на «предвидение» академиков, что «во втором десятилетии (то есть в 1970-е годы) жилье станет бесплатным», отец сомневается: «Может быть, в 1970 году у нас такой возможности не окажется. Надо как-то эластичнее сказать». Переписали эластичнее.

Не стану более утомлять примерами, их множество. Отец правил почти каждый абзац отредактированного в аппарате ЦК текста Программы.

Готовый проект Программы обкатали 17 июня 1961 года на заседании Президиума, затем на собравшемся 19 июня Пленуме ЦК, а в октябре, после окончательной доработки и полировки, за нее проголосовали делегаты XXII съезда коммунистов.

Съезд завершился на патетической ноте словами отца: «Наши цели ясны. Наши задачи определены. За работу, товарищи!» Присутствовавшие в зале долго аплодировали стоя. После съезда призыв растиражируют в миллионах плакатов.

Самые доступные из коммунистических новаций начали реализовываться уже в 1962 году: в столовых появились хлебницы с бесплатным хлебом: ешь сколько влезет. В городском транспорте, трамваях, троллейбусах и автобусах исчезли кондукторы, взимавшие плату за проезд: теперь сознательные пассажиры бросают монету в ящик, несознательные — едут так. Со временем число бесплатных услуг населению должно было увеличиваться.

При всех провалах, ошибках, издержках статистики записанные в Программе построения коммунизма абсолютные цифры объемов производства не так уж и отличаются от достигнутых советской экономикой к концу XX века. За два десятилетия 1961–1981 годов валовой объем промышленной продукции увеличился в четыре, а не в шесть раз, как записали в Программе. Производительность труда возросла не в 4–4,5 раза, а в 2,6 раза. Правда, сельское хозяйство увеличило объемы производства всего на 54 процента, а зерно на корм скоту пришлось закупать на нефтедоллары за границей. И это при том, что страна все эти годы стыла в застое, а расходы на вооруженные силы многократно выросли. Остается только гадать, что случилось бы, не остановись в 1964 году реформирование страны…

Массовое сознание не интересуется статистическими отчетами, оно руководствуется самоощущениями. А самоощущение по мере приближения к заветному 1980 году становилось все поганее, каждый следующий «застойный» год оказывался хуже предыдущего. Колбаса исчезла сначала в Поволжье, почему-то голод в России всегда начинается оттуда, потом из ближних и дальних пригородов «колбасные» электрички потянулись в пока еще благополучную Москву. Но и в Москве самые простые продукты стали переходить в разряд продаваемых только своим и только через черный ход. Тем временем Америка, Запад продолжали оставаться для советских людей источником самого дефицитного дефицита. Какой тут, к черту, коммунизм!..

Большинство людей до сих пор воспринимает коммунизм как Царство Божие на земле, что-то столь же прекрасное, сколь и недостижимое. Построить такой коммунизм не под силу никому, его можно только пообещать. Будь отец похитрее, поциничнее, записали бы в Программу неуклонный рост благосостояния без цифр, убрали бы сроки, а построение коммунистического «рая» и еще что-нибудь, столь же заумное, сколь и неопределенное, обозначили бы «в обозримом будущем» (кто знает, как далеко они зрят) — и все прошло бы гладко. Официальные лица при случае на собраниях поминали бы Программу, а рядовые граждане — одни бы верили, другие — не верили…

Со своей приверженностью к конкретике, цифрам и срокам отец, сам того не ведая, с Третьей программой партии попал в историю в прямом и переносном смысле. Кто только не потешается над его словами, что «уже нынешнее поколение будет жить при коммунизме». И поделом ему. Это все равно что если бы библейские пророки записали в своих скрижалях конкретные сроки Конца Света, Страшного суда и Второго пришествия. Хороши бы они были, когда время подошло бы. Отец оказался непредусмотрительным «пророком». За все несбывшиеся ожидания приходится отвечать ему. Посмертно…

В секретариате отца мне дали гостевой билет на съезд, на балкон, на самую галерку. Я регулярно посещал заседания. Пропуск на съезд по тем временам — высшая честь, а я там отчаянно скучал. Ораторы выступали по писаному, монотонно-убаюкивающе. Я то и дело дремал. И не я один. Зал оживлялся только к концу заседания, ряды начинали шевелиться, делегаты сначала по одному, потом группками пробирались к выходу, выскальзывали за дверь, чтобы заранее занять очередь в гардероб, в туалет или буфет, в зависимости от обстоятельств. Я это видел своими глазами, так как сидел около самой двери, и меня удивляло — солидные люди, руководят страной, а ведут себя как школьники-мальчишки.

На этом съезде отец о Сталине говорить не собирался, но заставить себя молчать не смог. Он отчаянно боялся возможности пришествия нового Сталина, считал, что еще одной тирании страна не выдержит, и пытался сделать все от него зависящее, чтобы избежать «второго пришествия».

Люди его поколения все болели Сталиным, стремились избавиться от него и не могли. В частных разговорах, на застольях, в выступлениях на различных мероприятиях, раньше или позже, даже против собственной воли, но возвращались к нему. Просто напасть какая-то! Так вел себя не только любивший порассказать о былом отец, но и менее многословные Микоян, Молотов, Каганович. С одной лишь разницей: отец с Микояном Сталина осуждали, а Молотов с Кагановичем — восхваляли.

Постоянно думавший о потенциальной «сталинской» опасности и склонный к незапланированным импровизациям, отступлениям от написанного текста отец не удержался и заговорил на съезде о преступлениях Сталина, о тирании, о недопущении ничего подобного в будущем. Заговорил и не смог остановиться. На сей раз проблему Сталина и сталинизма он обсуждал не на секретном заседании, а со всем миром делился наболевшим, поминал своих друзей Якира и Корытного, помощника Финкеля и множество других, сгинувших бесследно.

Теперь отец сказал куда больше, чем на ХХ съезде, выговорил все, что копилось в те страшные годы. Большинство присутствовавших, а среди делегатов съезда преобладали сталинисты, посчитало, что отец напрасно ворошит грязное белье. Что было — то было, и быльем поросло. Но плотина молчания прорвалась. Следуя сталинскому же порядку выстраиваться в затылок лидеру, записавшиеся в прения спешно переделывали свои выступления. У председателя КГБ Шелепина телефон звонил не замолкая, члены Президиума просили его пошуровать в архивах, подбросить им «жареного». Сталинисты в душе, они проявляли особое рвение. Если почитать стенограмму съезда, то обнаружится, что наиболее «нейтрально» выступали открытые «антисталинисты» Микоян и Куусинен, а самыми ярыми «разоблачителями» оказались «твердокаменные» Шелепин с Полянским.