Сергей Хрущев - Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы

К тому же, в ноябре 1960 года в США предстояло избрать нового президента, второй срок Дуайта Эйзенхауэра заканчивался. Завершить его хотелось чем-то исторически значительным. Договор с СССР о запрещении ядерных испытаний просто идеально подходил для этой цели.

Встречи в Кэмп-Дэвиде показали, что оба политика куда легче находят общий язык в приватных беседах, чем за столом переговоров.

На подобной неофициальной встрече в Париже, в перерыве между переговорами оба лидера вполне могли наедине, вдали от любознательных ушей, в принципе договориться, что с испытаниями пора кончать, а формальный договор подписать в следующем месяце, во время визита Эйзенхауэра в Советский Союз в июне 1960 года.

Американские «ястребы» наверняка учитывали «слабинки» своего президента, как и советские военные опасались «опасного миролюбия» своего главнокомандующего. И те и другие стремились «в интересах безопасности своих стран» не допустить «предательства национальных интересов».

Послать разведывательные самолеты, а еще лучше сбить один из них, чтобы улики оказались неопровержимее, и сопроводить это соответствующими жестко-бескомпромиссными заявлениями Государственного департамента — вот что не могло не сделать своего дела. И сделало.

К изложенной выше реконструкции разворачивавшейся вокруг Парижской встречи четырех держав интриги меня подтолкнули аналогичные «логически обоснованные» умозаключения западных политологов и историков. Они, естественно, искали отгадку на нашей, советской стороне. Появилась версия о возникновении в те дни серьезных расхождений в советском руководстве, давлении на отца справа, предопределившем срыв совещания. В рассекреченных ныне документах, включая конспективные записи происходившего на заседаниях Президиума ЦК, отсутствуют какие-либо следы разговоров на эту тему. Все они свидетельствуют о единогласной поддержке позиции Хрущева. Но политологи с историками — народ упрямый, уж если что-то вошло им в голову… Подобная точка зрения мне представляется в своей основе ошибочной, уводящей нас в сторону.

Конечно, в советском руководстве имелись люди, которые, мягко выражаясь, с прохладцей относились к курсу отца на улучшение отношений с Соединенными Штатами, но они держали свое мнение при себе. В тот период отец полностью определял линию поведения и во внешней, и во внутренней политике.

Объявленное в начале года новое сокращение вооруженных сил, естественно, не вызывало восторга в армии. Заявление отца о необходимости сворачивания традиционных родов войск и переориентации на ракеты поддерживали далеко не все военачальники. Но это не проявлялось в форме протестов, открытых споров или даже просто возражений. Так, глухое ворчание дома по вечерам.

Руководитель Министерства обороны не входил в Президиум ЦК. Он не мог непосредственно влиять на принятие политических решений. К тому же в 1960 году и у Малиновского, и у Гречко, несмотря на разногласия по поводу крьшатых и баллистических ракет, а также преимуществ колес и гусениц, сохранялись с отцом не то что хорошие, а, я бы сказал, дружеские отношения.

Что же касается высшего политического эшелона, то достаточно напомнить о пленуме ЦК, состоявшемся в первых числах мая, накануне открытия сессии Верховного Совета СССР. Он произвел по инициативе отца заметные кадровые изменения в Президиуме. Отец последнее время высказывал недовольство своим протеже Алексеем Илларионовичем Кириченко.

Отец решил заменить его Фролом Романовичем Козловым. Политические взгляды Козлова не отличались радикальностью, но в тот момент он полностью, даже в мелочах, шаг в шаг следовал линии отца. Да и о каких разногласиях в момент избрания могла идти речь? Его кандидатура просто не рассматривалась бы.

В Президиум ЦК избрали еще трех новых членов, безоговорочно поддерживавших отца: Алексея Николаевича Косыгина, его первого заместителя в Совете министров СССР, Николая Викторовича Подгорного из Киева и Дмитрия Степановича Полянского. Перестановки вызывались не политической борьбой, а некомпетентностью, как считал отец, его членов, пришедших в Секретариат ЦК на волне борьбы с «антипартийной группой». Причины и поводы назывались разные, каждый раз свои, но не имевшие ни малейшей связи с предстоящей встречей в Париже.

Борьба у отца происходила не с оппозицией, а с самим собой, между естественным человеческим стремлением улучшить отношения в мире, отодвинуть опасность войны и столь же естественной настороженностью по отношению к империалистам. К тому же он скрупулезно следил, не проявляется ли где неуважение к нашей стране. Отец попытался прояснить обстановку на приеме в чехословацком посольстве по случаю национального праздника 9 мая.

Выступил там отец чрезвычайно миролюбиво, подчеркивая, что, несмотря на инцидент, дверь остается открытой, он готов совместно искать разумный выход из создавшегося положения. Но только разумный, не ущемляющий национального достоинства ни одной из сторон. Дальше отец обращался непосредственно к американцам, президенту США. Он сказал: «Сегодня я еще раз заявляю, что мы хотим жить в мире и дружбе с американским народом… Я уважаю присутствующего здесь посла США и уверен, что он не имеет ничего общего с этим вторжением… Я убедился в высоких моральных качествах этого человека… Я думаю, что он не одобряет этого инцидента ни как человек, ни как представитель своей страны». Большего, кажется, не скажешь. Но отец сказал больше. Он действительно доверял послу Томпсону, искренне верил в его стремление улучшить отношения между двумя странами.

В те дни я ничего не знал и не мог знать о коротком конфиденциальном разговоре отца с послом Томпсоном. Он состоялся тут же, в посольстве. Отец рассчитывал, что обращение через Томпсона к президенту поможет отыскать взаимоприемлемое решение.

Томпсон заверил отца, что он предпримет все возможное. К сожалению, посол опоздал. В Вашингтоне Государственный департамент успел объявить: Эйзенхауэр лично санкционировал полеты.

Но и тут дверь не захлопнулась. Я уже упоминал, что 11 мая на выставке отец не исключил возможности поиска совместного решения. Конечно, положение усугубилось. Но при обоюдном желании еще сохранялась возможность что-нибудь придумать. Тем более что инициативу проявляла сторона, чье национальное достоинство подверглось оскорблению.

Не исключал этого и Эйзенхауэр. В Овальном кабинете президент сказал госсекретарю США Гертеру, что, возможно, имело бы смысл встретиться с Хрущевым в Париже до начала заседаний и попытаться очистить атмосферу.

Эйзенхауэр попросил Гертера попытаться устроить так, чтобы «Хрущев заглянул в резиденцию американского посла в Париже в первый день, скажем, часа в четыре». Гертер возразил ему, сказав, что Хрущев может воспринять это как «признак слабости».