Жан-Пьер Неродо - Август

Представляется вероятным, что Цезарь Октавиан участвовал в проскрипциях, вдохновляемый больше желанием продемонстрировать свою власть, нежели природной жестокостью. Впрочем, Светоний излагает другую точку зрения, согласно которой Цезарь, поначалу довольно долго противившийся проскрипциям, затем повел себя с еще большей, чем его коллеги, беспощадностью. Когда волна массовых казней пошла на спад, Лепид объявил уцелевшим сенаторам, что отныне воцарится милосердие. Но Цезарь Октавиан высказался совсем в ином духе (Светоний, XXVII, 3):

«Я прекращаю проскрипции, но в будущем оставляю за собой полную свободу действий».

О свободе каких действий шла речь? Очевидно, о свободе вновь устроить массовую бойню, если это покажется ему необходимым. Эти слова, так же как ряд поступков, в которых его обвиняли, окажись они правдой, служили бы доказательством того, что временами его одолевали приступы бесчеловечной жестокости. Впрочем, не исключено, что все эти обвинения не более чем продукт ненависти и клеветы, свойственных эпохе. Возможно, в них не больше истины, чем в приписываемом Цезарю Октавиану изречении, выбитом на одной из его статуй и с циничным лаконизмом гласившем (Светоний, LXX):

«Отец мой ростовщик, а сам я вазовщик».

То, что Цезарь Октавиан никогда не зарился на чужие коринфские вазы или чужую драгоценную мебель, не вызывает ни тени сомнения — подобные вещи его не интересовали. Но то, что он позволил разгулу жестокости, отметившему начальный этап деятельности триумвиров, увлечь себя и, глядя на рекой текущую кровь, почувствовал ее вкус, — это вполне возможно. В насилии труден только первый шаг; осознание же первого совершенного убийства толкает человека на второе, третье и так далее. Во всяком случае, в античности люди именно так представляли себе падение преступной души в бездну зла.

По роковой случайности, примерами которой так богата древнеримская история, провозвестницей наступления новых времен стала длинная цепь кровавых преступлений, творимых под именем проскрипций. Триумвиры составили список своих врагов и занесли их имена на таблички, вывешенные в общественных местах. Здесь же указывалось, что этим людям объявлен «запрет на огонь и воду», что означало: в течение 24 часов они под страхом смерти должны покинуть город. Смертная кара ждала каждого, кто посмеет оказать помощь объявленному вне закона; тому же, кто укажет его местонахождение, а еще лучше — лично казнит, полагалась награда. В качестве доказательства, и в самом деле неоспоримого, требовалось предъявить отрубленную голову жертвы.

Проскрипционный эдикт начинался словами, которыми триумвиры пытались объяснить мотивы своего решения:

«Если бы на свете не существовало предателей, которые, вымолив себе милость, становятся врагами своего благодетеля и злоумышляют против него, Цезарь не пал бы от руки тех, кого он пленил, когда они подняли против него оружие, а затем милосердно простил, допустил в круг своих друзей и осыпал должностями, почестями и дарами, а нам не пришлось бы с такой широтой принимать суровые меры против тех, кто нанес нам оскорбление и объявил нас врагами народа» [58] Аппиан. Гражданские войны, IV, 2, 8. .

Таким образом, триумвиры избрали для себя роль жертв неблагодарности — явление, в политике не новое и знакомое каждому. Наученные примером Цезаря, они решили опередить противника.

Римляне, еще не успевшие забыть проскрипции Суллы, с остервенением предались чудовищной вакханалии предательств, насилия и убийств. Как позже Августин скажет о проскрипциях Суллы, «это было уже не исступление войны, а исступление мира» [59] Августин. Град Божий. III, 28. . О мерзости этой бойни напоминает своим соратникам и «Цинна» Корнеля, когда склоняет их к участию в заговоре:

Эти страшные картины запечатлел Антонио Карон на своем полотне «Резня триумвирата», написанном по просьбе Екатерины Медичи в качестве иллюстрации того, каким ужасом оборачиваются гражданские войны. Художнику вполне хватило античных документов, авторы которых подробно описали улицы и площади с лежащими на земле обезглавленными телами и ростры с отрубленными головами. Очередному убийце, спешащему с доказательством в руках за обещанной мздой, приходилось дожидаться своей очереди — слишком много было таких, как он…

Улицы то и дело оглашались криками палачей, стоном жертв, женским и детским плачем. От застывших кровавых луж поднимался в воздух тошнотворный сладковатый запах. Воды Тибра несли к морю изуродованные тела, и на реке расплывались красные пятна…

В охваченном ужасом городе трусость и героизм соперничали между собой. Трусы спешили воспользоваться моментом и бежали доносить на родственников и друзей или пускались на любую низость, лишь бы самим избежать смерти. Герои умирали с гордо поднятой головой или помогали близким бежать. Не каждый сын стал убийцей отца. Один римлянин уложил своего родителя на погребальные носилки и вынес из дома — якобы на кладбище. Не каждая жена перерезала горло мужу. Одна римлянка с такой отвагой и преданностью укрывала своего суженого от преследователей, что спасенный супруг и 40 лет спустя хранил ей благодарность, восславив умершую к тому времени жену в погребальной речи [61] Похвальное слово римской матроне (т. н. «Похвала Турии»). .

В этой атмосфере и хорошее, и дурное принимало крайние формы. Но если добрые дела творились в тайне, что лишь подчеркивало их величие, то преступления, напротив, совершались на виду. В первом списке, включавшем имена 17 человек, от которых их противники стремились избавиться прежде всего, оказалось имя Цицерона. Антоний так и не простил ему Филиппик. 17 декабря 43 года в формиях он пал от руки подосланного центуриона. Чтобы убийство оратора, который до последних дней олицетворял республиканскую законность, обрело особый символический смысл, его отрубленные голову и руку выставили на всеобщее обозрение на ростральной трибуне. Говорили, что до этого супруга Антония Фульвия иголкой проткнула ему язык.

Цезарь Октавиан, таким образом, отдал во власть злопамятному Антонию человека, которого еще недавно почтительно называл отцом. О дальнейшем ходе событий ясно и недвусмысленно повествует Августин: