Жан-Пьер Неродо - Август

Миновав побережье Кампании и близлежащие острова, он прибыл в Путеолы, где его ждала приятная неожиданность. Только что прибывшие в гавань александрийские моряки явились выразить ему свое почтение. Они пришли в белых одеждах и с венками на головах. Воскурив принесенный с собой фимиам, они обратились к нему с такой речью:

«Вашей милостью мы живем, вашей милостью плаваем по морям, вашей милостью радуемся свободе и благополучию».

В ответ растроганный Август оделил своих спутников золотыми монетами, взяв с них клятву, что они потратят эти деньги исключительно на александрийские товары. Имен этих спутников мы не знаем, известно лишь, что Августа сопровождали Ливия, Тиберий и звездочет Тиберия Фрасилл, с которым тот никогда не расставался.

Затем он, по всей вероятности, остановился в Сорренте, где велел своим близким переодеться в греческие одежды и говорить только по-гречески. В то же время жители города, обычно говорившие на греческом языке, оделись по римской моде и стали говорить на латыни.

Четыре дня он провел на Капри. Он любил этот остров, где когда-то давно стал свидетелем чуда, возвестившего ему грядущее величие и процветание. Многие из его друзей охотно отдыхали здесь, проводя дни в ленивой праздности. Это дало ему основание назвать Капри Апрагополем, то есть «городом праздности». Одного из своих любимых друзей, некоего Масгабу, он наградил прозвищем Основателя, ибо тот достиг таких высот в искусстве ничегонеделанья, что смело мог считаться столпом райского островка. Правда, годом раньше Масгаба собственным примером доказал, что и жители Капри смертны.

Население острова все еще использовало греческую образовательную систему, основанную на эфебии. Юношей до 18 лет воспитывали в соответствии с идеалом paideia, соединявшим культурное развитие с физической подготовкой. Затем, продемонстрировав свои знания и умения своего рода экзаменационной комиссии, они переходили в разряд взрослых мужчин. Август побывал на их тренировках и угощал юношей фруктами, закусками и сладостями.

Там же, на Капри, обедая как-то с Тиберием и Фрасиллом, он увидел из окна, что вокруг могилы Масгабы толпится народ с факелами. Фрасилл сидел спиной к окну и ничего этого видеть не мог. Тогда Август решил над ним подшутить. Он громко зачитал стих, который сам же только что и сочинил: «Горят огни над прахом Основателя», — и обратился к Фрасиллу с вопросом, кому из поэтов, по его мнению, он принадлежит. Звездочет растерялся. Желая ему помочь, Август зачитал еще один стих: «Ты видишь: в честь Масгабы пышут факелы!» Звездочет смутился еще больше. Затем, возможно, догадавшись, кто автор стихов — для звездочета это пустяк, он осторожно заметил, что, кто бы ни написал эти строки, они превосходны. Август в ответ расхохотался и принялся осыпать его шутками. Светоний не уточняет, над чем именно подтрунивал Август — то ли над литературным вкусом Фрасилла, то ли над его крайней осторожностью, то ли над ограниченными возможностями предсказателя. Как бы там ни было, читателю Светония нужно добраться до последних страниц его повести, чтобы наконец увидеть Августа смеющимся и отпускающим лукавые шутки. Разумеется, ему и прежде случалось бывать в хорошем настроении, и по некоторым остроумным высказываниям, которые дошли до нас из разных источников, можно составить представление об этой грани его личности, однако Светонию как биографу Августа пришлось сосредоточиться на освещении слишком серьезных вопросов, чтобы отвлекаться на такую мелочь, как чувство юмора своего героя. Если он счел необходимым заострить на этом внимание, повествуя о последних днях в жизни Августа, то с вполне определенной целью — показать, что Август, зная, что жить ему осталось считанные дни, ничуть не утратил самообладания.

С Капри его путь лежал в Неаполь, где, как в большинстве городов империи, раз в пять лет устраивали состязания гимнастов, посвященные его выздоровлению после тяжелой болезни 23 года. Он дождался окончания празднеств, после чего, по-прежнему сопровождаемый Тиберием, отбыл в Беневент. Все это время приступы кишечного расстройства нет-нет да и давали о себе знать.

Само собой разумеется, что рассказы о последних неделях его жизни появились на свет уже после того, как он умер, и наверняка действительность в них приукрашена. Август предстает в них счастливым человеком, пребывающим в уверенности, что дело, которому он посвятил свою жизнь, удалось. Александрийцы символизируют восточные провинции, а их восторги должны означать, что все народы, живущие на периферии империи, радуются возможности плавать по ставшим безопасным морям и вести торговлю. Вожделенный мир, наступление которого он неоднократно провозглашал, наконец-то явился во всем своем благолепии. Взаимное переодевание римлян в греков, а греков в римлян не случайно происходит в Кампании — на земле, хранящей прочные традиции эллинизма, — и символизирует слияние двух культур, которого, как казалось Августу, ему удалось добиться. Так, в «Энеиде» Юнона соглашается перестать чинить препятствия Энею при условии, что латиняне не откажутся от своего языка и будут одеваться по-своему. Разумеется, в ту пору речь шла о спасении латинской национальной идентичности. При Августе вопрос стоял иначе и упирался в создание единой греко-римской цивилизации, внутри которой царят согласие и благополучие. В свете этого особое значение приобретает тот факт, что восторженные почитатели, встреченные Августом в Путеолах, прибыли из Александрии — города, прежде символизировавшего восточные пороки. Присутствие на состязаниях эфебов свидетельствует о том внимании, которое принцепс уделял греческим образовательным институтам, надеясь использовать их опыт в воспитании римской молодежи. Что касается обеда на Капри, протекающего на фоне величественного пейзажа, то он нужен для того, чтобы показать принцепса в состоянии счастливой умиротворенности и подать пример народам, получившим благодаря ему возможность жить в мире. Таким образом, мы убеждаемся, что до последнего вздоха каждый шаг и каждый жест Августа исполнены глубокого смысла. Во всяком случае, такова мысль, которую старались внушить авторы, повествующие о его последних днях.

В Беневенте Август простился с Тиберием и намеревался вернуться в Неаполь. В пути ему стало плохо, и пришлось сделать остановку в Ноле. На самом деле он прибыл в конечный пункт своего путешествия. На сцене появилась последняя декорация.

Эта декорация, в которой предстояло разыграться последним сценам спектакля его жизни, спектакля, приковавшего к себе жадные взоры всего мира, оказалась его колыбелью, тем местом, куда уходили его первые, настоящие семейные корни. Его, провинциала скромного рода, сына Октавия, всю жизнь именовавшего своим отцом Юлия Цезаря, судьба привела умирать на то же ложе, где принял смерть Октавий, преподав ему последний важный урок. Это, конечно, было лучше, чем погибнуть под ударами кинжалов. В чем же заключался урок судьбы? В том, чтобы он, забывший о своем настоящем отце при жизни, вспомнил о нем хотя бы на смертном одре? В том, чтобы на пороге смерти окунуть его в ту же скромную обстановку, в которой он родился и приверженность которой пронес через всю свою жизнь? Или в том, чтобы, вернувшись к истокам, он смог по достоинству оценить, на какую невероятную высоту вознесся?