Константин Борин - О чём шепчут колосья

Нигде так быстро не летит время, как на работе, особенно когда она тебе по душе, когда ты её любишь.

Темнеет. Заканчивается рабочий день. На соседнем поле умолк мотор. Это, должно быть, Максим кончил. Да и нашему экипажу пора на отдых. Над полевым станом поднялся дымок. Там ждёт нас вкусный ужин, холодный, приятный душ.

До стоянки комбайна осталось метров двести-триста. Идти вхолостую не хочется. Можно ещё покосить в темноте. Рискну! Недаром в народе говорят: «Риск — благородное дело». Даю Егору команду: «Трактор на первую скорость» — и тут же предупреждаю штурвальную: «Гляди, Клава, чтобы пальцы режущего аппарата не врезались в землю».

Кругом темно. Путь комбайну освещают только «тракторные очи».

Незаметно прошли всю загонку и оказались у стоянки. Поужинали. Гляжу на Клаву, потом на Егора. Всех нас тревожит одно: как косили? Сейчас не получить ответа — утро скажет…

В ту ночь я не сразу уснул. Долго ворочался с боку на бок, В голове теснились тревожные мысли: «Не остались ли позади «гривки» или «косички»? Не ушла ли часть зерна в полову?»

С этими мыслями я и задремал. Ночью приснился мне неистовый Моисей Степанович. Подходит он к нашей загонке, останавливается и не говорит, а кричит, обращаясь к колхозникам:

«Глядите, глядите, люди добрые, какими погаными руками Борин хлеб убирал, сколько он зерна с половой вытрусил, сколько янтарной пшеницы на ветер пустил!»

А народ с вилами всё подходит и подходит. Люди хмурятся, машут кулаками. Из толпы выступает рослый казак в поддёвке. Где же я его видел? Хочу и никак не могу припомнить. Ба, да ведь это же Иван Горбатенко! Значит, он вернулся?

А Горбатенко тем временем заходит вперёд и говорит станичникам;

«Граждане, не кричите, Борин тут ни при чём. Виноваты те, кто комбайн придумал, кто сотворил «железного зверя».

«Граждане-товарищи! — пытается перекричать расшумевшихся колхозников Моисей Забота. — Борина следует строго-настрого наказать», — И он приказывает, чтобы я сам собрал все колосья и зёрна, рассыпанные по полю.

А сколько их разбросано по полю!.. Считать — не сосчитать, собирать — не собрать. Ползаю по жнивью, собираю по зёрнышку. Вдруг степь куда-то исчезает, и передо мной возникает берёзовая роща, знакомая улица с почерневшими деревянными избами. А вот и отчий дом. Из ворот выходит тятя, и я бросаюсь ему навстречу.

«Что с тобой, сынок? Кто тебя обидел?» — спрашивает напуганный отец.

Показываю ему израненные руки, колени, говорю, что бежал из Шкуринской, — там надо мной хотят учинить суд. Но сочувствия, жалости на лице отца не замечаю.

«Борины, — говорит он, хмуря лоб, — даже при капиталистах плохих вещей не делали: совесть не позволяла. А уж при советской власти, при колхозах, когда работаешь на себя, нужно, сын, и подавно стараться ещё больше, И ещё скажу: на людей не обижайся — они могли бы с тобой и построже поступить. Ты ведь мог их без хлеба оставить. Не мы ли с покойной матерью тебя учили, как с хлебом должно обращаться!..»

В нашей семье хлебные крошки не сметались со стола на пол: с малых лет нас, детей, приучали собирать их в щепоть и отправлять в рот. И делалось это не потому, что мы жили бедно. Не дорожить хлебом считалось большим грехом. Упадёт кусочек хлеба на землю — подними его, обдуй, поцелуй и извинись перед ним.

Англичане говорят: «Лучше потерять одежду, нежели хлеб»; немцы считают: «Искусство бежит за хлебом», а наши старые крестьяне, как и мой отец, находили, что «хлеб — всему голова»,

И это не пустые слова. Без зерна нет ни мяса, ни молока; обилие хлеба позволяет расширить посевы хлопка, конопли, льна.

«Спрячь меня, тятя!» — прошу я.

«Прятать не буду, — отвечает отец. — Поезжай туда, откуда приехал. С народом объяснись, попроси у колхоза прощения. Иначе ты мне не сын…»

Проснулся я. Над головой кубанское небо. В станице пропели первые петухи. Полночь. Хочу уснуть, но сон нейдёт. Скорей бы рассвет наступал. А звёзды, скользя одна за другой по небосводу, бледнели, гасли. Заливисто пропели вторые петухи, где-то заржали кони.

Лежу с закрытыми глазами, и вдруг снова передо мной вырастает Жестелево. И чудится мне, что я пришёл к Лиде. «Она-то меня наверняка примет», — думаю я про себя. Стучу в дверь. Выходит Анна Михайловна.

«А где Лида?» — спрашиваю.

«Вчера с дочками в Шкуринскую уехала. Разминулся ты с ней».

«Вот тебе и раз! Куда же мне теперь?»

Иду из деревни в знакомую рощу. Птицы поют. Хорошо!..

— Костя, вставай! — слышу сквозь сон голос Егора. — Пойдём посмотрим, как мы наследили.

Я вскакиваю. Вспоминаю вчерашнюю пробную уборку в темноте, и мчим с Егором к последним загонкам. Разгребаем первую, третью, пятую соломенные кучи… Как будто всё в порядке.

— Давай ещё в полове поищем, — говорю Егору.

И там не нашли зерна. А не остались ли на поле срезанные колосья? Проверили всю загонку. Разницы между дневной и ночной уборкой не обнаружили.

— Чистая работа! — радуется после обхода Егор. А у самого от волнения руки дрожат. — Пускай любая комиссия по качеству приедет, пускай хоть сам Моисей Степанович явится — никто нам худого слова не скажет.

Утром в степь прибыла комиссия по качеству. Впереди, опираясь на палку, шёл инспектор по качеству. Зорким хозяйственным глазом Моисей Степанович осматривал свежескошенное поле.

Члены комиссии задерживались возле соломенных куч, ворошили их, брали мякину и подбрасывали на еетер, обдували на ладонях.

— Аккуратисты — ничего не скажешь, — определил член комиссии Василий Туманов, такой же придирчивый, как и Моисей Забота.

— Не торопись, Василий Александрович, — остановил Туманова Моисеи Степанович, — мы только часть загонки прошли. Надо всю обойти. Да вот и само агрономическое начальство прибыло. — И Забота, лихо приложив руку к козырьку фуражки, по-казачьи отрапортовал слезшему с бедарки старшему агроному МТС Владимиру Петровичу Щербатых.

— Здравия желаю государственному контролёру! На участке, убранном в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое июля, потерь пока не обнаружено.

— Продолжайте искать, — ответил, пристраиваясь к комиссии, Щербатых. — Посмотрим, что ребята за ночь натворили.

— Убрано на совесть, — признал Владимир Петрович, пройдя вместе с членами комиссии всю загонку.

Поздравив нас с успехом, агроном взял в свою широкую ладонь мою руку и крепко её потряс.

— Тридцать пять гектаров за сутки! Ей-богу, здорово! — воскликнул он.

Агроном Щербатых был законодателем полей в широком смысле слова. Шла ли речь о глубине вспашки или о сроках посева, о биологических особенностях растения или о качестве уборки, его слово — слово агронома — было решающим.