Дмитрий Добродеев - Каирский синдром

Февраль. В Каире меняется погода. По ночам свистят ветра, правда, теплые. По утрам сыро: обильная роса и туман, который солнце разгоняет за час.

Днем пью чай на балконе, перед глазами — бескрайняя пустыня. В руках — западный журнал или книга.

Далеко к горизонту уходит зеленая полоса, стиснутая с двух сторон песками. Где-то за горизонтом она переходит в дельту и впадает вместе с Нилом в Средиземное море.

Ночью вижу все тот же яркий небосвод, яркость которого, однако, сильно преувеличена поэтами и путешественниками.

Мои покупательные способности — сорок фунтов, или около ста сертификатов в месяц. Это не так много, но и не так мало.

Перед отлетом проверил список подарков — родственникам и друзьям. Остался доволен.

Вот этот список.

Отцу — египетскую пижаму (от кожаного пиджака он отказался).

Матери — золотой набор с александритом, а также серебряный с бирюзой.

Бабушке — золотую монету на зубы.

Брату — недорогие швейцарские часы.

Девушкам — золотые сережки.

У засушенного крокодила, которого привез из Асуана, нашел в пасти гусеницу, решил с ним расстаться. Выбросил в пустыню с девятого этажа. От нечего делать пошел плавать.

В бассейне Гелиополиса зимой мало народу, вода чистая и прохладная. На лужайке сидят несколько стариков из местной аристократии, занимаются йогой. Худые дряблые тела. Закладывают ногу за голову, болтают чушь по-французски.

Я лениво понырял, потом полистал журнал. Без друзей-переводчиков здесь скучно.

С опаской думаю о проблемах, которые ждут меня в Москве.

Иду в кино.

В каждом кинотеатре есть партер — дешевые места, где плюют, горланят, кладут ноги на стулья. Балкон дороже и публика воспитанней. А еще лучше ложа, которую мы обычно занимали с Сашей. Пока пили бренди «Дюжарден», разносчики приносили арахис (фуль судани). В паузах между фильмами идет занудная реклама стирального порошка «Рапсо».

У египтян все то же беззаботное настроение — с резкими перепадами от брани к лобзанию. Уже привык к местным аксакалам в галабиях, скрюченным калекам-нищим и спесивым усатым рожам в «Мерседесах».

Короче, мне надоело нилиться. Пора в Москву.

Когда я выходил из «Шереметьево», складной нож раскрылся у меня в замшевом ботинке и вонзился в ногу. Я еле сдержал стон и, хромая, вышел на улицу: там стоял мой друг Саша, в шубе до пят, растопырив пальцы с золотым агатовым перстнем, дыша перегаром.

Саша за это время успел купить в «Березке» шубу из искусственного волка, которую мы окрестили лупосом, а также шапку из нерпы, потерять невесту Таню и познакомиться с Наташей.

Что касается духового пистолета, из которого я стрелял голубей в Гелиополисе и который благополучно перевез через границу, то его через пару месяцев стырил у меня сосед Нартай.

В Москве я получил немного сертификатов с желтой полосой. В «Березке» купил светлые нейлоновые брюки. В них хорошо было приседать.

На заработанные брежневские рубли купил радиолу «Эстония» — за четыреста двадцать рублей. Это была колоссальная цена — за самый лучший советский продукт. Стереосистема позволяла слушать диски, которых у меня было целых десять. Богатство! Ху, Хендрикс, Easy Rider, Саймон и Гарфункел, «Роллинг Стоунз».

Купил фотоаппарат «Зенит» и начал снимать жанровые сцены на улицах.

Меня понесло.

Я обклеил стены своей комнаты вырезками из западных журналов, слушал рок-музыку и спаивал девушек коктейлями убийственной силы.

На самой большой фотографии Хрущев комично сидел на корточках и грозил кому-то пальцем. Думаю, эта фотка была одной из причин моих дальнейших проблем.

Но обо всем по порядку.

Тогда же, вернувшись из Египта, я повстречал Марину. Странное, короткое знакомство, нарушившее привычный ход жизни.

Я хотел стать дипломатом или журналистом-международником, а в результате оказался на обочине советской жизни.

Это было началом большой любви, наверное, самого сильного чувства, которое я испытал в те годы.

Чем она меня взяла? Открытой, раскрепощенной сексуальностью, сдержанной печалью и ощущением обреченности — своей личной и наших отношений. Она была не такая, как все до тех пор.

Вскоре выяснилось, чем именно она была не такая. Она была блядью, и, можно даже сказать, центровой проституткой. Явление тогда малоизученное.

Жила в Люберцах, в пятиэтажке, с пьющей матерью и отчимом-армянином, который совратил ее, когда ей было пятнадцать. По отчиму была и фамилия — Талалян.

Еще там была — дворовая компания, люберецкая шпана. И бесчисленные соития на полянах, в подворотнях, под платформами вокзалов.

Ей было восемнадцать, и она занималась «этим» три года.

Приезжала в Москву, поджидала иностранцев у интуристовских отелей. Что не мешало ей спать с фарцовщиками и членами той особой теневой тусовки, которая созревала в недрах углубляющегося брежневского маразма.

— Я кончала университет по минетам, — говорила она с неловкой улыбкой.

Рассказала, как в центре Москвы охотилась на итальянцев, французов, финнов.

— Но лучше всех бундеса, — затянулась она «Явой», — они больше всех платят.

Она то и дело произносила: «батник», «Левис», «самострок», «капуста».

А я внимал зачарованно. Это был другой, пугающий и манящий мир.

Она рассказала, как Жора-фарцовщик взял на хранение ее шмотки и продал их. Она осталась без запасов одежды. Пропало все богатство — две пары джинсов, три батника, кружевное белье и итальянские сапожки. Хуже всего, однако, потеря косметики. Без мешочка с косметикой она чувствует себя неполноценной. Какой-то недоделанной.

В ту ночь она выпила две бутылки «Солнцедара», заводила одну и ту же пластинку раз пятьдесят и настойчиво повторяла, что так жить нельзя, что лучше умереть.

Все повторяла и повторяла:

— Так жить нельзя.

К сожалению, я не мог помочь ей деньгами. Я был студентом на предпоследнем курсе и почти все египетские накопления потратил на радиолу «Эстония».

Жизнь в совке была скудна. У меня была одна пара импортных чешских ботинок, я носил джинсы «Клонарис» из Египта, демисезонное венгерское пальто и шапку из лапок песца, которой было лет десять. Лучшим моим аксессуаром были часы «Сейко» за двадцать три египетских фунта с граненым кристаллическим стеклом. Марина стала приходить почти каждый день и удивляла новыми сексуальными фантазиями.

Выпив вермута, она заставляла ставить одну и ту же песню — «Миссис Робертсон» Саймона и Гарфункела. И когда эта песня звучала десятый или пятнадцатый раз подряд, мне начинало казаться, что я схожу с ума. Она же при словах «миссис Робертсон» впадала в транс и просила подлить вина.