Дмитрий Добродеев - Каирский синдром

Наш роман длился месяц, а может, два. Она была блядью, и что с того? Это не умаляло моего чувства.

Пару раз она намекала, что ей нужны деньги, что ее в очередной раз обворовали. Но я действительно ничего не мог ей дать.

В глубине души я понимал, что такая ситуация не может длиться долго. Что она никогда не уйдет с панели.

Потом ее забрали в милицию. Завели какое-то дело о центровых фарцовщиках и проститутках.

Тогда я не придал этому значения. Но позже, став невыездным, подумал: «А вдруг причина в ней»? Может быть, она рассказала ментам что-то обо мне, и они направили информацию в наш Первый отдел. И тогда, получается, меня заложил не сокурсник, мстительный хохол Фесенко, а моя любимая Марина.

Мы продолжали встречаться.

Когда она выпивала второй коктейль, у нее начинался алкогольный бред.

Хотелось заткнуть уши и перенестись назад — в солнечный Каир. Иногда даже мелькала мысль: «Зачем я с ней связался?»

А за окном лежала слабоосвещенная Москва, редкие авто катились по Ленинградскому проспекту. Мы курили «Родопи», пили венгерский вермут. Сигареты «Марлборо» и виски «Джонни Уокер» оставались недоступной мечтой, равно как и прочие атрибуты «сладкой жизни».

Было в ней что-то домашнее, несмотря на распутность.

Помню, позвонил Марине в Люберцы. Это было в разгар романа. Удивился, что застал дома.

На вопрос: «Что делаешь?» ответила:

— Жарю маме котлеты.

Представил эту банальную сцену и чуть не прослезился.

Что-то должно было произойти.

И оно случилось.

В июне меня забрали на армейские сборы. Всех студентов привезли под Ковров во Владимирской области.

Жили в палатках, стреляли до одурения, ходили маршем в плохо намотанных портянках, жрали частик в томатном соусе и им же блевали у столовой. Ночами в палатке пели Битлз и Саймона.

Самое интересное было то, что Марина писала мне. Я получил несколько писем полевой почтой. Она писала о любви, о том, что ждет меня, скучает и думает о нашем будущем.

Она писала наивным почерком семиклассницы о том, как проходят ее беспечные дни, и под конец: «Целую тебя, мой милый мальчик»!

Тогда впервые фальшь ее интонации резанула меня.

И голос — трусливый голос разума — поднялся из самой глубинной извилины левого мозгового полушария и, отстранив стонущее сердце, произнес:

— Ну что же ты делаешь, чудак? Ты же погибнешь. И твоя карьера полетит под откос. Ты не станешь дипломатом, ты не поедешь за границу: с волчьим билетом в кармане будешь обивать пороги провинциальных школ. А эта девка бросит тебя при первой возможности. Что ты есть супротив бундесов и прочей фирмы? Даже не можешь дать ей того же, что центровой фарцовщик Жора… Не можешь купить колготки и оплатить такси до Люберец…

И я принял трусливое решение: «Рву!»

Я вернулся из лагерей в конце июля 1972 года. Над Москвой висела дымовая завеса: горели Шатурские болота. Фотография, где вместе с друзьями Сашей и Сергеем я стою в задымленном Шебашевском тупике, до сих пор где-то лежит у меня.

Я встретил ее на Пушкинской площади. Она подлетела, веселая и разгоряченная (из кафе «Лира»), и попыталась чмокнуть меня.

Я, отстранив ее, произнес:

— Нам надо расстаться. На это есть причины.

Она поникла. Видимо, ожидала удара.

И сказала очень спокойно:

— Вот так всегда. Выходит, это судьба.

И попросила:

— Я у подруги живу, на Бронной. Ты проводи меня, мы там расстанемся.

Молча спустились по Малой Бронной, повернули направо и там, во дворе старого трехэтажного дома, обнялись в последний раз.

Над нами — ночное небо, темное, почти без звезд. Лето 72-го.

Какая бездонная советская бездна!

Сидим на скамейке, держась за руки. Потом, не сговариваясь, встаем и расходимся.

Когда я шел назад к Пушкинской, чувствовал громадную грусть, но и великое облегчение: «Прощай, Марина!»

В последний раз увидел ее в сентябре того же года. Увидел из-за занавески черной «Волги», которая везла меня в аэропорт «Внуково». Я сопровождал видного арабского гостя, переводил ему в ЦK КПСС и Комитете солидарности с народами Азии и Африки. Мы говорили о славном будущем советского народа и о том, что наша страна — надежда всех трудящихся мира. Что если бы не война — мы уже были бы первыми и т. д.

Недалеко от «Внуково» — рощица берез, тронутых сентябрьской желтизной. А вдоль опушки, у обочины шоссе, шла она, и с ней за руку — невысокий юноша в джинсах и кепке, по виду — итальянец. Я сразу узнал Марину и без труда определил ситуацию: наверное, она нашла его в зале ожидания аэропорта и предложила свои услуги.

Торговались они, видимо, недолго, и вот — направились в рощицу.

Эх, Марина…

Боткинская больница, глухая ночь. Храп соседа по койке.

Что это? Почему я здесь?

Да-да, я заболел желтухой. Меня кладут с температурой под сорок, с пожелтевшими склерами, а я все думаю: «Где мой Египет? Как идет оформление?» Документы отправлены в «Десятку», жду приказа. Расчет таков: в июне сдаю последние выпускные экзамены и еду в Египет на два года лейтенантом, опять-таки военным переводчиком. Понятно, что основная группа советников разогнана, но все же в Египте остались русские хабиры — в ракетных, авиачастях. Они готовят страну к ближайшей войне с Израилем, и с ними — переводчики.

Думаю так: пробуду там два года, покайфую в Наср-сити, на повышенной зарплате, и, посвежевший, в двадцать пять лет вернусь в Москву: начну работать в МИДе или какой-нибудь другой конторе с загранвыездами, конечно же, вступлю в партию — и будет прекрасная, спокойная жизнь, которой нет конца, как нет конца брежневской эпохе, как не видно конца всей этой стабильности.

Придя в себя, набравши двушек, спустился к телефону-автомату, позвонил в Главпур, в «Десятку», где трубку взяла кадровичка Альбина Петровна.

Я почувствовал, что голос ее стал чужим.

Она отвечала равнодушно, даже раздраженно:

— Пока решения нет, пока не готово, ждите.

Решил ждать.

В больнице кормили кашей и безвкусными тефтелями.

Периодически больные вскрикивали:

— Луноход!

В палату вкатывался на колесах котел с баландой.

Через неделю я совсем изголодался. Когда мать принесла вареного цыпленка, я смолотил его почти с костями.

На тумбочке лежала книга Жана и Симоны Лакутюр «Египет в движении», а также биография Насера пера Энтони Наттинга. Я все еще мнил себя перспективным арабистом и только что завершил написание дипломной работы о Насере, где, наверное, одним из первых в СССР ввел в обращение термин «харизматическая личность».

За две недели, что был в больнице, увидел много любопытных персонажей. В одной палате со мной лежал ханыга с гигантским вздувшимся брюхом, моча не выходила. Соседи бились об заклад, что он скоро умрет.