Теодор Гладков - Джон Рид

— Мы боремся за свободу, — сказал ему как-то метис Исидро Амайо.

— А что вы подразумеваете под словом «свобода»? — спросил Рид.

— Когда я смогу делать то, что хочу, — вот это и будет свобода.

— Но, быть может, это будет во вред другим людям?

Исидро ответил великолепным изречением Хуареса.

— Мир — это уважение к правам других.

Этого Рид не ожидал ведь в американской печати так много шумели, что мексиканцы не хотят мира!

Да, во время этой поездки он имел возможность убедиться. насколько лживо газеты США изображали мексиканцев. Как нечто само собой разумеющееся, их называли нечестным народом. Рид жил две недели среди самых отчаянных головорезов мексиканской армии, невежественных, недисциплинированных, Ненавидящих гринго и вдобавок уже полтора месяца не получающих жалованья. И за все время у совершенно чужого им американца — хорошо одетого, с деньгами и невооруженного — не пропало ни одной мелочи.

Когда отряд прибыл в Ла Кадену, Рид принял боевое крещение — в стычке с конным разъездом противника. Один уэртист был убит на месте, его винтовку торжественно подарили безоружному до того журналисту. Во время этого боя Рид сделал важное для себя открытие: что он совсем не так уж боится смерти, как ему думалось раньше.

В тот же день Лонхинос Герека, уже называвший Джека своим «компадре» — «кумом», пригласил его на маленькое ранчо в пяти милях к северу, принадлежащее его родителям. Седовласый старик — его отец — был когда-то пеоном. За многие годы тяжелого труда он выбился в ранчеро, что случалось очень редко. У него было одиннадцать детей.

Знакомя гостя с родными, Лонхинос представил его так:

— Это мой любимый друг и брат Хуан Рид.

Все крепко обняли Рида и по мексиканской манере выражать чувства похлопали по спине. При прощании Рид получил трогательный подарок: кусочек голубой бумаги с посвящением: «Вам, с лучшими чувствами». И ниже — подписи всех членов семьи.

…А на другой день Лонхинос был убит в бою со значительно превосходящим их эскадрон отрядом вражеских конников. Раньше чем упасть бездыханным, он убил шестерых уэртистов, в последний раз подтвердив свою репутацию самого храброго офицера в армии.

Впервые в жизни Рид стал свидетелем гибели на войне человека близкого и дорогого. Сам он спасся чудом, два дня в полном одиночестве без еды и воды скитался по выжженной солнцем степи, пока, измученный и оборванный, не наткнулся у асиенды дель Пелайо на остатки своего разбитого, но не потерявшего боевого духа эскадрона.

Потом Рид направился в знаменитую Северную дивизию, которой командовал легендарный крестьянский генерал Франсиско Вилья.

Через неделю после своего знакомства с Вильей — накануне рождества 1913 года — в Чиуауа Рид стал его искренним и горячим приверженцем. Этого не ожидали от него ни редактор «Метрополитен», ни тем более издатели «Нью-Йорк уорлд», ни Мэбел Додж и обитатели ее салона.

Никто не ожидал этого от Джека Рида по одной простой причине — в Америке все считали Вилью обыкновенным бандитом. Так думал даже Линкольн Стеффенс, видимо введенный в заблуждение ложной информацией, распространяемой о Вилье и в Мексике и в Соединенных Штатах.

Действительно, полицейские власти пятнадцать лет считали пеона Доротео Аранго опаснейшим бандитом и преступником и столько же лет потратили на безуспешную охоту за ним.

Пятнадцать лет Доротео Аранго совершал дерзкие налеты на богатые асиенды, убивал помещиков, угонял их скот и забирал имущество. Его отряд из тридцати-сорока пеонов скрывался в горах на северо-запад от города Чиуауа.

Местная полиция и руралес трепетали от одного его имени. И было от чего — с ними Аранго расправлялся без пощады. О смелости и неуловимости Аранго, принявшего в память о своем погибшем товарище имя Франсиско Вилья, ходили легенды — и не без основания.

Действительно, Франсиско (или сокращенно Панчо) Вилья разорял и убивал, но только богатеев и их прислужников. За пятнадцать лет «грабежей» он не присвоил и сотню песо — все захваченное раздавал пеонам. Во время голода он кормил население целых районов. Да, Вилья был жесток. Но разве можно было упрекнуть в жестокости человека, расстреливавшего руралес за то, что они срезали у пеонов, сбежавших от помещиков, кожу с ног и гоняли по пустыне, пока те не умирали?

И разве случайно пеоны считали Вилью чуть ли не святым, видели в нем и надежду и спасение? И разве не Вилья командовал партизанскими отрядами, которые разгромили войска диктатора и проложили Мадеро путь к президентскому дворцу в Мехико?

И Джон Рид, преступив через общепринятое на его родине мнение, сумел увидеть в Панчо Вилье того человека, каким он был в действительности — народного героя и народного вождя.

Таким предстает перед нами Вилья со страниц, написанных Джоном Ридом для «Метрополитен», а позднее включенных им в книгу «Восставшая Мексика».

В Чиуауа Рид присутствовал на торжественной церемонии вручения Вилье золотой медали за героизм. Медаль не была официальным знаком отличия — ее учредили сами революционные солдаты. И Рид не забыл отметить в своей корреспонденции это немаловажное обстоятельство.

Вручение происходило в раззолоченном приемном зале губернаторского дворца. В центре зала высилось позолоченное губернаторское кресло, похожее на трон. Вдоль стен выстроились щеголеватые артиллерийские офицеры в нарядных мундирах с блестящими шпагами.

Во внутреннем дворе, забитом шумной тысячной толпой, четыре военных оркестра без устали играли бравурные марши.

И вдруг…

«— Вот он идет! Да здравствует Вилья! Да здравствует Мадеро! Вилья — друг бедняков!

Рев возник где-то в задних рядах толпы, прокатился, как лесной пожар, нарастая мощным крещендо, и казалось, это он взметывает в воздух тысячи шляп. Оркестр во дворе заиграл национальный гимн Мексики, и на улице показался Вилья. Он шел пешком.

Одет он был в старый простой мундир цвета хаки, на котором не хватало нескольких пуговиц. Он давно не брился, шляпы на нем не было, и нечесаные волосы стояли копной. Он шел косолапой походкой, сутулясь, засунув руки в карманы брюк. Очутившись в узком проходе между двумя рядами застывших солдат, он, казалось, немного смутился и, широко ухмыляясь, то и дело кивал какому-нибудь компадре, стоявшему в рядах… Когда Вилья вошел в приемный зал… огромная толпа… обнажила головы, а блестящее собрание офицеров в зале вытянулось в струнку.

Это было нечто наполеоновское! Вилья минуту колебался, покручивая ус, и вид у него был очень растерянный, затем направился к трону, покачал его за подлокотник, чтобы проверить, прочно ли он стоит, и сел».

Один за другим выступали ораторы с длинными высокопарными речами. «Все это время Вилья сидел сгорбившись на троне… маленькие хитрые глазки внимательно оглядывали зал. Раза два он зевнул, но по большей части он, казалось, размышлял, к чему и зачем все это, и испытывал от этого огромное удовольствие, словно маленький мальчик в церкви. Он, конечно, знал, что так принято, и, быть может, сознавая себя виновником всех этих церемоний, испытывал некоторое тщеславие. Тем не менее они нагоняли на него скуку».