Теодор Гладков - Джон Рид

На переднем краю платформы лежали на животах два солдата — они тщательно следили, нет ли где на рельсах проволоки от мин.

— Здесь в окрестностях так и шныряют разъезды уэртистов, — сказал напитан. — Если они захватят или выведут из строя наш поезд, вся армия останется без воды, продовольствия и боеприпасов.

Через час подъехали к месту, где путь был разрушен. Четыреста рабочих с необыкновенной энергией принялись за восстановление поврежденного участка, к ним присоединился и Рид. Стук молотков, забивающих костыли, лязг рельсов, крики десятков людей слились в сплошной гул.

Вокруг рабочих плотной стеной стояли солдаты охраны с винтовками наготове.

Сигнал трубы — и вмиг все заняли свои места по вагонам. Поезд снова медленно тронулся вперед, навстречу другим разрушенным участкам пути и сожженным мостам.

К вечеру из Маниими приполз по узкоколейке паровозик с несколькими вагончиками. Из вагончиков доносилось треньканье десятков гитар.

Рид было прошел мимо, как вдруг его остановил радостный возглас:

— Хуанито! Смотрите, это наш Хуанито!

Через минуту со всех сторон Рида трясли, дергали, обнимали, хлопали по спине и плечам десятки хохочущих мексиканцев — его старых друзей из эскадрона Урбины.

— Здравствуй, Хуанито! Как ты поживаешь?

— А где твой фотоаппарат, приятель?

— Он его потерял, когда удирал из Ла Кадены!

— Как я ни удирал, но вы опередили меня на целую милю, — под общий хохот возразил уязвленный Рид.

Но в общем он был чертовски рад снова встретить этих замечательных ребят. Более того, он был счастлив, что и они рады видеть его целым и невредимым, что они явно признали его своим — компанеро.

Потом они долго сидели вокруг костра и под дружный звон нескольких гитар распевали во все горло «Кукарачу», грозную и насмешливую песню повстанцев:

Через несколько дней эшелоны тронулись дальше, и Рид занял свое место возле «Эль Ниньо». На этот раз женщин в армии уже не было, не слышалось ни песен, ни смеха, ни криков. Повстанцев как будто подменили: они шли навстречу серьезным боям и уже слышали его дальние отзвуки.

«Вскоре мы подошли к месту боя. На востоке, над обширной равниной, забрезжил рассвет. Величественные деревья аламо, стройными рядами поднимавшиеся по бокам каналов, уходивших на запад, огласились многоголосым птичьим пением. Становилось теплее, пахло землей, травой и молодой кукурузой — запахи тихой летней зари. И от этого грохот сражения казался порождением безумия. Истерический треск ружейного огня, который как будто сопровождался непрерывным приглушенным воплем, хотя, когда вы вслушиваетесь, это впечатление исчезало. Отрывистая смертоносная чечетка пулеметов, словно где-то долбит клювом огромный дятел. Гром орудий, подобный ударам тысячепудовых колоколов, и свист снарядов: «Бум!», «Пи-и-и-и-и-ю!..» И самый страшный из всех звуков войны — свист рвущейся шрапнели: «Трах! — ви-и-ий-я!»

Потом Рид увидел первых раненых — искалеченных, смертельно усталых людей в грязных, пропитанных кровью повязках.

Таково было лицо войны — без прикрас, без экзотики серебряных шпор и развевающихся плащей.

Война — это страдания, понял Рид и никогда до конца своих дней не изменял этому убеждению…

Потом Рид стал свидетелем отчаянной атаки уэртистов, когда ряды повстанцев дрогнули, отступили, побежали, пока дорогу беглецам не перерезали три всадника. В одном из них Рид узнал Вилью. И солдаты остановились. Рид потом так описал этот решающий момент боя: «У всех на лицах было написано облегчение, словно они страшились неведомой опасности и вдруг страх исчез. В этом и заключалась сила Вильи: он всегда так умел все объяснить массе простых людей, что они сразу его понимали».

Вилья остановил солдат, и они вернулись назад. Военное счастье все-таки сопутствовало в этот день повстанцам. Уэртисты не сумели воспользоваться благоприятным моментом и упустили инициативу из своих рук.

Наступила передышка, так необходимая солдатам Вильи, которые накануне провели двенадцать часов в седле, потом сражались всю ночь и последующее утро под палящими лучами солнца, которые несколько раз ходили в атаку под артиллерийским и пулеметным огнем и в тому же не ели более суток.

Рида окликнул знакомый офицер — канадец капитан Трестон, командир пулеметной батареи. Это был один из немногих иностранцев на службе у Вильи.

— Не поможете ли вы мне объясниться с моими солдатами? Переводчики куда-то удрали. Если начнется наступление, я здорово влипну.

Рид охотно согласился.

К нему подошел оборванный солдат, которого он никогда раньше не видел, и, улыбаясь, сказал:

— Судя по всему, вы давно не курили. Хотите половину моей сигареты?

Рид, конечно, с благодарностью отказался, но солдат, не слушая, уже вытащил из кармана помятую сигарету, перервал ее пополам и протянул половинку.

Рид осторожно взял в руки сигарету — он действительно уже не курил несколько часов — и поспешил отвернуться, чтобы не выдать охвативших его чувств… Ему казалось, что он весь растворяется в любви к этим простым, добрым людям.

Рид спустился к каналу, чтобы напиться. Когда он вернулся, Трестон протянул ему грязную, мокрую бумажку.

— Не можете ли вы перевести, что тут написано? Один из солдат только что выловил ее в канале.

Джек взял расползающийся под пальцами клочок, рассеянно взглянул — в глазах у него потемнело. Это была этикетка, видимо отклеившаяся от пакета. Большими черными буквами на ней было написано по-латыни: «Мышьяк! Осторожно — яд!»

— Капитан, — вскрикнул Джек, — у вас никто не заболел сегодня?

— Интересно, что вы об этом спросили. У многих солдат действительно начались сильные колики в животе, да и у меня тоже. А перед вашим приходом издохли лошадь и мул.

— Вода в канале отравлена уэртистами! — прервал Рид капитана. К горлу уже подступила тошнота. — Тащите сюда кварту крепкого кофе!

Они выпили кофе, и обоим стало легче.

К счастью, канал был неглубоким, а течение в нем — быстрое. Это ослабило действие яда, но все же до самого рассвета Джек корчился под одеялом от ужасных болей.

Через день армия снова двинулась в путь, и вскоре Джон Рид уже потерял счет всем стычкам с федералистами, в которых он участвовал.

Однажды в поле он встретил Вилью. Генерал придержал коня и приветливо спросил: