Теодор Гладков - Джон Рид

Наконец Вилье поднесли коробку с наградой. «Вилья протянул вперед обе руки, словно ребенок, тянущийся за новой игрушкой. Казалось, он хотел как можно скорее открыть коробку и посмотреть, что в ней. Выжидательная тишина воцарилась в зале, передавшись даже толпе на площадь. Вилья посмотрел на медаль, почесал затылок и, нарушив благоговейную тишину, сказал громко:

— Уж больно она мала, чтобы ею награждать за весь тот героизм, о котором вы столько тут наговорили!

И мыльный пузырь империи лопнул от громовых раскатов хохота.

Все ожидали, что Вилья произнесет подобающую в таких случаях благодарственную речь…

Сморщившись, как всегда, когда он напряженно думал, он наклонился над столом, стоявшим перед ним, и сказал настолько тихим голосом, что его с трудом можно было расслышать:

— У меня нет слов. Одно могу сказать: мое сердце навсегда ваше».

В своей книге Рид уделил так много места Вилье, посвятил ему так много теплых слов не только потому, что был восхищен его личностью. Он знал, что имя Вильи стало во всем мире, особенно в Америке, олицетворением мексиканской революции. Разоблачая клеветнические измышления о партизанском генерале, он тем самым восстанавливал правду о всем мексиканском народе. Рид был не единственным иностранным журналистом в Мексике, но он стал первым и остался единственным, искренне и честно поведавшим миру, что происходит в этой стране.

Вилья знал, что многочисленные журналисты, бравшие у него интервью, как правило, писали о нем самую невероятную ложь, и относился к этой публике с вполне обоснованной подозрительностью. Джеку стоило большого труда расположить к себе генерала и заручиться его доверием.

Более того, произошло уже совершенно непостижимое даже для людей, давно знавших Панчо, — он по-настоящему тепло привязался к «гринго-репортеру».

Рид любил наблюдать за генералом, когда тот занимался государственными делами. Он с удовольствием обнаружил, что «наивность» Панчо на деле подчас оказывалась природным здравомыслием, которое профессиональные политиканы в большинстве случаев утрачивают едва ли не в раннем детстве.

Рид лично присутствовал при том, как Вилья разрешил финансовую проблему в штате Чиуауа.

Крестьяне перестали привозить провизию, так как горожанам нечем было платить за нее. Денег в городе не было, потому что обладатели серебра и государственных банкнотов припрятали их в кубышки.

Вилья сказал просто:

— Если все дело в деньгах — значит, их нужно напечатать.

Через несколько дней были готовы два миллиона песо, абсолютно ничем не гарантированных, кроме подписи Вильи. Вилья роздал эти деньги солдатам и городской бедноте. Одновременно он установил твердые цены на хлеб, мясо, молоко.

Крестьяне стали привозить еду, голод прекратился. Но богатеи продолжали припрятывать серебро и банкноты, отказались обменять их на деньги Вильи. А серебро нужно было генералу как воздух, чтобы закупить за границей оружие и боеприпасы.

Рассвирепевший Вилья приказал деньги, не обмененные до 10 февраля, считать фальшивыми, их владельцев сажать в тюрьму. Тогда богатеи взвыли и волей-неволей сдали банкноты и серебро в казначейство.

Рида поразило, что совершенно необразованный крестьянин, лишь к сорока годам овладевший грамотой и за всю жизнь прочитавший лишь «Трех мушкетеров», невесть как попавших в его руки, пылал величайшей страстью к просвещению.

Джек часто слышал, как Панчо говорил:

— Сегодня я проходил по такой-то улице и видел там много детей. Давайте откроем там школу.

Подписчики нью-йоркского «Уорлд» были, должно быть, немало удивлены, когда из очерка своего специального корреспондента вместо леденящих сердце кровавых подробностей о «бандите Вилье» узнали о том, что он открыл в Чиуауа больше пятидесяти школ.

Солдаты Вильи обслуживали в городе электрическую и телефонную станции, водопровод, почту, мельницу, резали скот на бойнях, продавали населению мясо в казенных лавках. Им под страхом смерти — и это была не простая угроза! — запрещалось воровать и покупать спиртные напитки.

— Панчо, — спросил как-то Рид, — зачем ты заставляешь своих солдат заниматься гражданскими делами?

— В дни мира, — просто ответил Вилья, — солдаты должны работать. Когда солдату нечего делать, он думает о войне.

Рид знал, что Вилья во всех политических вопросах доверяет Каррансе, после смерти Мадеро объявившему себя «первым вождем революции». Его занимал вопрос: неужели Панчо не хочет сам стать президентом?

Вилья ответил прямолинейно и кратко:

— Я солдат, а не государственный деятель. Я недостаточно образован, чтобы быть президентом. Плохо придется Мексике, если во главе ее станет необразованный человек.

От имени своей газеты Риду пришлось задать этот вопрос еще несколько раз. В конце концов Вилья по-настоящему рассердился.

— Слушай, курносый, сколько раз я должен тебе повторять, что никогда не буду президентом? Следующего корреспондента, который спросит меня об этом, я прикажу отшлепать вот по этому месту и выслать из Мексики…

А Рид… Он искренне жалел, что Вилья действительно необразованный человек и не хочет стать президентом. Особенно после знакомства с программой Каррансы — «Гваделупским планом». «Вождь революции», как называл себя дон Венустиано, тщательно обходил вопрос о разделе земель.

Вилья же на территории обоих штатов, освобожденных его войсками, — Чиуауа и Дуранго, немедленно наделил пеонов землей — по шестьдесят два акра на душу.

Рид понимал, что преданность Вильи Каррансе, его доверие к «вождю» могут окончиться трагедией. В этой связи он очень заинтересовался Эмилиано Сапатой, который отказался признать власть Каррансы, так же как в свое время он не признал и Мадеро. Более того, Сапата составил — и это было его существенным преимуществом перед Вильей — свою собственную программу. Это был единственный документ революции, в котором черным по белому было открыто объявлено, чего хотят пеоны, — земли!

Уже из-за одного этого факта Рид, как ни любил он Вилью, вынужден был предупредить редакцию «Метрополитен» в письме, адресованному Карлу Хови.

«…Самым замечательным человеком в этой революции является Сапата, не забывайте об этом… Он радикал, логично мыслящий и идеально последовательный. Чтобы вы убедились в этом, я пришлю вам завтра копию Айяльской программы — это программа Сапаты. Если говорить о будущем Мексики, то, по-моему, с Сапатой нельзя не считаться, но никто не верит в это и ничего не знает о нем. История его жизни, те обрывочные сведения, которые я сумел собрать, так же чудесны, как «Тысяча и одна ночь». По-моему, мы не получим правильного представления о том, что тут происходит, если не будем знать все о Сапате».