Юрий Папоров - Габриель Гарсия Маркес. Путь к славе

— Земля слухами полнится, сын мой, хотя, должна сказать, я уж думала взять с собой Луиса Энрике, — сказала Луиса Сантьяга. Она приехала в Барранкилью из Картахены, с тем чтобы тут же отправиться в Аракатаку. — Надо продавать дом твоего деда. Пришло время. Нужны деньги, чтобы достроить наш дом в Картахене.

— Но в доме деда живут родители моей первой учительницы.

— И уже полгода не платят. И потом, после смерти твоей бабушки и последней моей тетки дом наверняка пришел в запустение. Его надо продавать.

— Луис Энрике пусть работает. Я поеду с тобой, мама. На катере до Сьенаги. Там повидаемся с Луисом Энрике. Оттуда до Аракатаки на поезде рукой подать.

— Конечно, Габо, надо же посмотреть, как он там, на новой работе, как устроился с жильем.

— А кем он работает?

— Твой брат получил повышение в должности. Он представитель Министерства сельского хозяйства в Сьенаге.

В Аракатаке, куда они приехали в первых числах марта, Гарсия Маркес пришел в отчаяние, увидев, что стало с селением и домом деда. Картина глубокого запустения больно контрастировала с воспоминаниями детства. Особенно запомнилась ему встреча его матери с женой аптекаря Барбосы, когда они, «прежде чем начать говорить, проплакали с полчаса». Их слезы и исполненный горечи рассказ аптекаря заставили писателя иначе увидеть жизнь колумбийской деревни, на многое взглянуть по-новому и понять, что и писать теперь ему следует совсем по-иному.

А вот с продажей дома им повезло. Освободившись без особых проблем от жильцов, они удачно продали дом за семь тысяч песо крестьянину, случайно выигравшему крупную сумму денег в лотерею.

— Альваро, тебе следует поездить по стране. Без этого тебе не понять, почему, карахо, я буду сейчас переписывать «Палую листву» в четвертый раз. — Габриель стиснул зубы.

— Почему? — Альваро Сепеда с изумлением глядел на Габриеля.

— В поездках с Эскалоной я увидел другую жизнь! Не жизнь, а кошмар! Других людей! Аракатака была последней каплей. Теперь я вижу мой «Дом» в ином свете.

— То есть ты считаешь, что теперь будешь писать лучше. Копать глубже и со знанием дела? — спросил Варгас.

— Что-то в этом роде. Обезьяна знает, по каким веткам вверх забираться. Мои детские впечатления обрели более определенную форму и новую глубину. И Фуэнмайор пусть не обижается. Для газеты сейчас буду писать еще реже, но зато серьезней!

Это были не пустые слова. Очень скоро друзья убедились в этом, прочитав в колонке «Жираф» два превосходных репортажа: «Одна маленькая сельская история» (12.III.) и «Нечто, похожее на чудо» (15.III.52), а в мае, в рукописи, репортаж «Страна на Атлантическом побережье».

В беседе с Марио Варгасом Льосой, которая состоялась в Национальном инженерном университете в Лиме в сентябре 1967 года, на вопрос перуанского писателя: «Когда тебе было семнадцать лет и у тебя уже было намерение написать „Сто лет одиночества“, ты чувствовал себя писателем — человеком, который посвятит свою жизнь этому делу? Чувствовал, что литература будет твоим предназначением?», — колумбийский писатель ответил: «Видишь ли, произошел случай, который, возможно, и стал решающим в моей судьбе как писателя. Наша семья покинула Аракатаку, когда мне было восемь или десять лет. Мы, вернее, моя семья переехала в другое место, а когда мне было пятнадцать, я встретился с моей матерью, которая, направлялась в Аракатаку, чтобы продать дом деда, который был полон призраков умерших родственников. Тогда я сказал ей: „Я поеду с тобой“. Мы прибыли в Аракатаку, там все было вроде на своих местах, но повсюду царила какая-то сонная одурь, выражаясь художественно. Другими словами, я видел все это по-новому: улицы, которые я знал широкими, стали узкими, дома выглядели разрушенными временем и нищетой. Мебель в домах была все та же, только обветшала за пятнадцать лет. Было невыносимо жарко и пыльно, полуденное солнце жгло нещадно, мы задыхались от жары. В таком селении, чтобы установить резервуар для воды, надо было работать по ночам — днем к инструментам нельзя было прикоснуться. Когда мы с мамой шли по улице, казалось, это не селение, а мираж: кругом не было ни души; я был уверен, мама страдала, как и я, оттого, что время сделало с селением. На углу мы вошли в маленькую аптеку, там сидела сеньора за шитьем; моя мать подошла к этой сеньоре и сказала: „Ну, как ты тут, кума?“ Та подняла голову, они обнялись, а потом проплакали с полчаса. В этот момент у меня и родилась мысль написать обо всем, что предшествовало этой минуте» (35, 33–34).

Неизвестно, преднамеренно или нет Гарсия Маркес вольно обращается с хронологией событий. Однако читателю понятно, что в год посещения Аракатаки в связи с продажей дома ему не могло быть пятнадцать лет. Скорее всего имеется в виду, что с момента отъезда семьи из Аракатаки до продажи дома прошло пятнадцать лет.

— Что в твоем случае служит толчком для сочинения книги? — спросил в беседе с Гарсия Маркесом в начале 1982 года Плинио Апулейо Мендоса.

— Зрительный образ. Другие писатели, я думаю, сочиняют книги на основе общей идеи, концепции. Я же всегда «отправляюсь в путь», оттолкнувшись от образа. «Сиеста во вторник», который я считаю моим лучшим рассказом, возник из образа женщины с девочкой, одетых в черное и под черным зонтом. Они шли под испепеляющим солнцем по совершенно пустынной улице селения. Когда я говорю: «Палая листва», то вижу старика, который за руку ведет своего внука на городские похороны. Отправная точка в романе «Полковнику никто не пишет» — образ человека, ожидающего баркас на рынке Барранкильи. Он ждал его с каким-то особенным беспокойством. Годы спустя я встретил в Париже человека, который ждал не то письмо, не то перевод с такой же тоскою, и я вспомнил того человека из Барранкильи и сел писать «Полковнику никто не пишет».

— И каков же образ, послуживший отправным пунктом для романа «Сто лет одиночества»?

— Старик, который ведет за руку мальчика, чтобы показать ему лед как одну из самых диковинных вещей на свете.

— То был твой дед, полковник Маркес?

— Да.

— А на самом деле это было?

— Не буквально, но навеян этот образ действительным событием. Я был еще совсем ребенком, когда в Аракатаке, где мы жили, дед сводил меня в цирк посмотреть на настоящего одногорбого верблюда. А потом я как-то сказал, что никогда не видел лед, и он повел меня в городок служащих банановой компании и попросил открыть холодильник с замороженными морскими окунями, а потом сунул туда мою руку. Отсюда и начался роман «Сто лет одиночества».

В апреле того же 1952 года Гарсия Маркес все свободное время посвящал переделыванию «Палой листвы» и переписыванию целых эпизодов в необъятной рукописи романа «Дом».