Борис Хотимский - Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

И все-таки Муравьеву тогда еще казалось, что Керенский способен избегнуть дальнейших крайностей, что он сумеет вернуться к провозглашенным эсерами демократическим лозунгам и в то же время проявить необходимую твердость и выдержку. Поэтому не хотелось расставаться с надеждой, хотелось еще найти оправдание обрушившимся на армию репрессиям. Михаилу Артемьевичу даже казалось порой, что, будь он сам на месте Александра Федоровича, не исключено, что тоже издал бы приказ о запрещении в армии митингов и собраний, о применении оружия против нарушающих сей запрет отдельных военнослужащих и даже целых частей. Не исключено, что — подобно Керенскому — он поторопился бы отправить на позиции более ста ненадежных полков, убивая одним дуплетом сразу двух зайцев: тыл освобождался от вооруженной крамольной силы, а фронт получал почти миллионное пополнение. Да, в ту пору Муравьев еще не терял надежды на Керенского. Человеку свойственно цепляться за надежду и не торопить расставание с ней…

Расставание с надеждой на Керенского было между тем неминуемо и наступило в августе, когда все взоры обратились к Лавру Георгиевичу Корнилову. Во-первых, не какой-нибудь штафирка, а боевой генерал. Даже имя-отчество — в отличие от такового у Керенского — не только не вызывало непристойных ассоциаций со свергнутой императрицей Александрой Федоровной, но, напротив, ассоциировалось с такими любезными офицерскому уху понятиями, как лавровый венец и Георгиевский крест.

Короче говоря, вся надежда была теперь на Корнилова: он один сумеет избавить войска от большевистской скверны и довести войну до победяого конца. И если вчера еще — стыдно вспомнить! — таскали на руках «вождя революционной армии» Керенского, то сегодня тем же привычным манером носили на руках Корнилова, которого сам Родзянко приветствовал как «верховного вождя русской армии». Верные Корнилову кавалерийские полки, юнкерские училища и — возлюбленные чада подполковника Муравьева — ударные батальоны приводились в состояние повышенной боевой готовности. И душа Михаила Артемьевича впервые дрогнула…

Одно лишь смущало его, порождая недобрые предчувствия и сомнения, Это действия Корнилова под Ригой. Снять с Рижского направления сразу несколько полков? Открыть противнику путь на столицу России?! Ну да, он понимал, что здесь был определенный расчет: обречь на гибель преданные большевикам русские и латышские части, руками противника военного уничтожить противника политического. Но не слишком ли дорогою ценой? Не слишком ли вообще все это? Душа русского офицера Муравьева дрогнула вторично…

И ведь, поди-ка, кто бы мог подумать! Большевики, эти «агенты Вильгельма», якобы стремящиеся разложить войско российское… Распропагандированные ими солдаты и офицеры, не желавшие воевать «до победного конца», и вдруг именно они, а не кто-нибудь, встали насмерть в порядках двенадцатой армии на Рижском направлении, путая Корнилову все карты и вынуждая германцев остановить свой продвижение к Петрограду. Парадокс! Уж на что не отличался расположением к большевикам Борис Викторович Савинков, умнейший из эсеров, даже он был вынужден признать в своем докладе Временному правительству: «Наши полки под Ригой вплоть большевистские, они сражались с исключительным мужеством и потеряли до ¾.своего состава, в то время как другие полки не выдержлрали ни малейшего натиска противника». И душа подполковника Муравьева дрогнула в третий раз.

А когда Корнилов так и не сумвл въехать в столицу на белом аргамаке, на чужих ли штыках, на своих ли, Михаил Артемьевич почувствовал даже некоторое внутреннее облегчение. Однако прежние его симпатии к Керенскому теперь были утрачены окончательно и безвозвратно. Не то что стричься под Александра Федоровича — самого его имени двусмысленного слышать увольте, копнчено!

Еще корчил из себя Бонапарта, безвольную руку за борт френча совал! Жалкий подражатель… Наполеон был до мозга костей военным человеком, его любила Ника, крылатая богиня победы. А этот… Ничтожный шпак!

Нет, если бы волна русской революции подняла подполковника Муравьева, допустим, до наполеоновских высот (а отчего бы и нет, собственно говоря?), он бы даже в маршалы не взял к себе Александра Федоровича. Взвода бы не доверил!

Неповторимый год семнадцатый близился к своему исходу, накатывались новые революционные волны, еще мощнее и выше прежних, грозящие все смести на свеем пути. На какие высоты поднимут они Муравьева, к какому берегу вынесут его?

А берега-то у Истории — не песчаные пляжи, чаще — сколы суровые. Здесь нельзя полагаться на волю стихии, нельзя пассивно отдаваться волкам и ветрам: швырнет и расшибет! Но к какому берегу прибиться? К какой партии? Партий вон сколько, а Муравьев один.

Михаил Артемьевич вспомнил родное Бурдуково и, учитывая сельское свое происхождение, решил отдать сердце и шпагу левом эсерам. К тому же его впечатлительную натуру потрясла и покорила их предводительница, Мария Александровна Спиридонова, — монашески-черным одеянием, неистовым взором великомученицы, хватающими за душу речами и столь редкостным для женщиаы героическим прошлым.

Иосиф давно уже имел представление об истории революцинного движения в России. Это движение неостановимо. И на смену павшим поднимались новые поколения борцов. Новые поколения… Сколь разные они! Поначалу — одни только дворяне, нередко — представители самых аристократических семей. Затем — не одни только дворяне, но немалое число, а то и преобладающее — разночннцев. А нынешние? Поколение российских революционеров, к которому имеет право причислить себя и большевик Варейкис? Здесь уже, как правило, рабочие. И не только рабочие… У всех прежних поколений есть некая общая черта, роднящая их с нынешними революционерами: борьба не ради себя — ради народа. Пускай по-разному понимались пути этой борьбы, неодинаково виделись конечные цели. Но всегда неизменным оставалось и передавалось, как эстафета, как заповедь: не для себя — для народа! Иосифу видится некий геральдический щит с гербом: красное поле и девиз — «Не для себя — для варода!» Можно бы даже картину такую нарисовать: изобразить в одном строю рыцарей революции, сражавшихся в разное время и различным оружием, на щите которых начертан сей девиз. Можно бы — списав с известного портрета — одному лицу придать черты Николая Гавриловича Чернышевского, революционного демократа а просветителя. И рядом — написанное с натуры лицо другого Николая, Чижова, подольского большевика. И — Герцена с Огаревым, чья клятва прозвучали в Москве с высоты Воробьевых гор… И многих еще можно бы изобразить, чьи честные души откликнулись в ту пору на призывный набат «Колокола», а позднее — на «Манифест Коммунистической партии», всколыхнувший Европу до самых восточных ее окраин… И еще одно лицо хотелось бы изобразить на том холсте — человека, о котором до недавнего времени Иосиф даже понятия не имел…