Борис Хотимский - Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

Лишь недавно узнал он, что летом 1861 года выступал перед крестьянами Подольского уезда студент Московского университета Петр Заичневский. Сын помещика, он призывал крестьян к свержению помещичьего гнета! Вот уж воистину — не для себя…

Спасибо давним друзьям из Подольской городской библиотеки: они помогли Иосифу разузнать некоторые подробности этой чрезвычайно заинтересовавшей его судьбы.

Как выяснилось, Заичневский и его друзья-соратники сумели объединить вокруг себя революционно настроенных студентов Москвы, издавали и распространяли нелегальную литературу. Заручившись поддержкой прогрессивных профессоров, добились создания в Москве бесплатных воскресных школ для народа. Преподавая в этих школах, студенты-революционеры умело сочетали легальное просвещение с нелегальной пропагандой. Учись же, Иосиф, тактике такого сочетания! А вот чему не надо учиться у Заичневского — это излишней горячности и доверчивости, столь свойственным молодому возрасту. Благородное стремление во всех случаях действовать с открытым забралом, увы, лишь облегчает задачу жандармским ищейкам. Именно так и приключилось с Заичневским: он был арестован и предан суду, На суде держался достойно и мужественно, проповедовал свои убеждения. В тюремных стенах умудрился написать и передать на волю прокламацию «Молодая Россия». Иосифу удалось раздобыть ее переписанный текст, составленный более полувека назад. Особенно потрясли слова: «Больше же ссылок, больше казней! Раздражайте, усиливайте негодование общественного мнения, заставляйте революционную партию опасаться каждую минуту за свою жизпь; но только помните, что всем этим ускорите революцию и что, чем сильнее гнет теперь, тем беспощаднее будет месть».

Иосиф не признает чувства мести. В начале года, при аресте старшего городового Карасева, он не дал этому чувству проявиться. И все же ему нравится эта прокламация, даже самый стиль ее — горячий, мужественный. Сумеет ли он так писать?

Как гневно, как непримиримо обличается автором прокламации прогнивший социальный строй, «в котором все ложно» и «при котором немногие… являются распорядителями участи остальных»! Как бескомпромиссно осуждается «невыносимый общественный гнет, убивающий лучшие способности современного человека»!

Иосифу удалось разузнать, что царский суд лишил тогда крамольного студента всех прав состояния и приговорил к каторге с последующей пожизненной ссылкой в Сибирь. Он представил себе печально известную «Владимирку», заснеженную, по которой сани увозили осужденного — в сопровождении двух жандармов. И такую картину можно бы написать. Маслом — пастель тут неуместна. Правда, «Владимирку» уже изобразил Левитан, но — бесснежную и безлюдную, Иосиф видел ее в Третьяковской галерее. Впрочем, пустые все мечты и прожекты! Не до занятий живописью нынче. Царя-то свергли, но борьба продолжается. Буржуазии удалось удержаться у власти. И не видать конца войне…

Привлекало внимание вот что: Заичневскяй искренне полагал, что полуграмотный, запуганный народ способен лишь встать на «стороне совершившегося факта», когда правящая камарилья будет свергнута изделию законспированной и для того немногочисленной когортой заговорщиков, состоящих из представителей интеллигенция и офицерства. Нет, в этом вопросе большевик Варейкис никак не мог согласиться с Заичневским — с этим русским бланкистом. Большевик Варейкис обращался к своему вождю, который — отдавая должное мужеству и революционным заслугам отдельных бланкистов и самого Луи Огюста Бланки — выступил против этого политического течения как такового, ибо считал его несовместимым с марксистской теорией и практикой. «Восстание должно опираться на революционный подъем народа… — писал Ленин. — Восстание должно опираться на такой переломный пункт в истории нарастающей революции, когда активность передовых рядов народа наибольшая, когда всего сильнее колебания в рядах врагов…» Вот где виделось принципиальное расхождение с тактикой бланкистов.

Жаль, безмерно жаль, что не дожил Петр Заичневский до семнадцатого года!.. Иосиф Варейкис непременно встретился бы с этим выступавшим когда-то в Подольском уезде революционером. Им — убеждеенсму большевику-ленинцу и честному бланкисту — было бы о чем потолковать.

Десятый месяц года был на исходе. Безукоризненно распланированные проспекты и улицы северной столицы насквозь продувались немилосердными ветрами. И не все зябнущие осознавали, что это неистовствуют очищающие ветры Истории. Одни подставляли суровому ветру лицо, надвинув поглубже шапку. Другие, не выдержав, отворачивались, поднимая воротник и сутулясь.

Под холодным дождем и ветром, по раскисшим от воды дорогам один за другим уходили в сторону Пулкова полки — навстречу наступавшим на Петроград казакам генерала Краснова, на которого возлагал теперь свои надежды Керенский.

Командующим красными войсками только что победившей социалистической революции, призванными не отдать победу обратно в руки буржуазии, был назначен Михаил Артемьевич Муравьев. Подполковник, левый эсер, предложивший свои услуги новорожденной Советский власти.

Помощником при Муравьеве назначили большевика Антонова-Овсеенко, начальником штаба — полковника Вальдена, комиссаром — Константина Степановича Еремеева.

Михаил Артемьевич снова и снова вспоминал, как его впервые провели в Смольный. У входа стояло человек десять с винтовками, на поясах — патронташи. Немало здесь было штатских, в пальто и сапогах, в разнообразных шапках, а один даже в шляпе и с бархатным юротничком на пальтишке. Что могут эти рябчики?.. Впрочем, тут же и солдаты, все в шинелях и папахах, — с этими как-то привычнее, спокойнее. Невысокий усатый красногвардеец в солдатской фуражке и цивильной куртке, с наганом в кобуре проверил пропуск…

Подполковник успел переоблачиться: вместо бывалого фицерского френча надел черную кожаную куртку — первый крик революционной моды. Такая же куртка, только более поношенная, оказалась на одном из большевистских лидеров — Якове Свердлове, — в его пристальном сквозь пенсне взгляде Муравьев ощутил почти нескрываемое недоверие. Что ж, вполне естественно…

И все-таки доверили! Правда, пристегнули комиссара, уж это неизбежно. Впрочем, на комиссара, можно сказать, повезло: спокойный голос, скупые движения, отсутствие какой бы то ни было суетливости — все это благотворно действовало на нервическую натуру Михаила Артемьевича.

Комиссара своего он встретил ненастной ночью под Пулковом, куда приехал в сопровождении группы офицеров на предоставленном в его распоряжение автомобиле. Они, помнится, догнали направлявшуюся на позиции колонну. Солдаты, в полной походной выкладке, устало месили сапогами дорожную грязь. Но в полку чувствовался порядок, все офицеры были на своих местах.