Ольга Белан - Моя бульварная жизнь

Чудесную неделю провели мы в лесу. Ваня был при деле и даже пристрелил какую-то птицу. Я набрала столько грибов, сколько за свою жизнь даже и не мечтала — они, действительно, сами прыгали в корзинку. Я впервые увидела, как растет клюква, — все болото покрыто как будто красным шелковым платком. И возвращались мы в Москву с полным багажником всяких лесных заготовок, которые по вечерам варили с Лялькой на русской печке.

Радио в машине не работало до самого Ногинска. И только там я впервые услышала слова: «банковский кризис» и «дефолт». Они насторожили меня, но не столько, чтобы испугаться.

Мы притормозили у самого въезда в Москву — Аська захотела в туалет.

— Юра, — спросила я только потому, что увидела совершенно мрачное лицо Костылина, — ты слышал радио? Что все это означает?

— Это означает пипец, — кратко изрек Костылин, но даже в эту минуту я не испытала страха или предчувствия беды.

— И что будет?

Костылин пожал плечами:

— Плохо будет. — И в этот момент зазвонил телефон. Юрка кратко ответил — я поняла, что звонил Жилин. Они говорили недолго. Потом Костылин сказал:

— «Успех» скорее всего, закроют.

— Почему? — завопила я.

— Убыточный проект. Рубль рухнул. Рекламный рынок завалился.

— Но они же уже вложили в него столько денег! — этот довод казался мне особенно убедительным.

— И что? — пожал плечами Костылин. — Больше вкладывать не будут. Похоже, они вообще сейчас смоются из страны.

Они — это наши доблестные учредители. К этому времени все они уже имели дома и всякие недвижимости в Америке. Их тылы были тщательно защищены. Можно было спасать детей — от дефолта, от неизвестности, от бардака, от страны — от родины, собственно.

Ночь я не спала. Совсем не могла сомкнуть глаз. Под утро мама дала доронмил — полтаблетки. Я провалилась куда-то ненадолго, а хотелось бы навсегда…

Потому что утром на шестом этаже нам объявили, что «Успех» прекращает свое существование. Журналисты, как нахохлившиеся снегири, сидели за своими столами, а ведь нужно было еще войти в большую комнату — newsroom, черт бы ее побрал, объявить, что нас больше нет.

Я в кабинете Жилина и Костылина заламывала руки:

— Ну почему только «Успех»? Ни один другой проект не закрыт! Им самим-то не жалко?

— Успокойся, — пытался образумить меня Жилин, — они же бизнесмены, они умеют считать. Они обязаны считать. Ну нельзя сейчас продолжать убыточный проект, ты же знаешь, они привыкли делать бизнес так: сегодня затраты — завтра прибыль. А «Успеху» до прибыли далеко, тем более когда в стране неизвестно что творится.

У меня уже текли слезы:

— А люди? Что с ними?

— Будем увольнять, — вздохнул Жилин, и, видя мое зареванное лицо, сказал: — Ну хочешь, я пойду с тобой в большую комнату и объявлю, что мы закрыты?

Конечно, я хотела, потому что сама не могла произнести ни слова. Жилин похоронным голосом объявил печальную новость. Народ обо всем уже догадывался. Я увидела перекошенное лицо Сайкиной и совсем некстати вспомнила, как она искала «гвоздь» в номер. Звонила, например, на Новодевичье кладбище и вкрадчивым голосом спрашивала: «Але, это кладбище? А что у вас новенького?» Однажды кто-то из сторожей кладбища, видно, напившись до зеленых чертей, поведал Сайкиной, что по ночам светится могила Шукшина. И талантливая девушка раздула из этого целый разворот — две страницы газетного текста!

Меня вызвали к Хозяину. Он начал меня успокаивать и снова рассказывать, какая я талантливая да как он рад со мной работать. «Все вранье! — думала я, — для тебя, как и для всех богатеньких, деньги давно стали важнее друзей, важнее людей, важнее всего на свете!» Мне бы встать и уйти оттуда навсегда — и не оборачиваться! Но он снова запел свои льстивые песни, а я снова купилась, потому что меня не увольняли, мне предлагали остаться на той же зарплате и подождать два месяца — он вернется из Америки и решит мою судьбу. А сейчас надо торопиться, самолеты уже на изготовке, и страна вечной свободы ждет не дождется своих новых сыновей. Гуд бай, май бэби!

Неделю я без остановки ревела. То есть даже не ревела — я жила своей жизнью, а мои слезы — своей. Они текли и текли, пока моя сердобольная соседка Любка не зашла вечерком на огонек и не объяснила, что мне уже пора к психиатру. Мне был дан «телефон замечательного врача, просто волшебника».

Телефончик я взяла, но к психиатру не пошла. Пригодится еще, — я засунула бумажку в кошелек.

— Хорош убиваться, — Нелька тащила меня в парикмахерскую «маленько встряхнуться», как она это называла, — грибы пошли, а ты тут убиваешься. Поехали на дачу. Только водки надо взять побольше, а то, говорят, все пропадет — моя свекровь сахар вон мешками закупает.

— Зачем?

— Память хорошая, — усмехнулась Нелька.

Она очень старалась меня растормошить, моя славная боевая подруга.

Мы с ней ехали на мою дачу — в милую деревню Поповку. Откуда-то из своих запасов она выгребла маску обезьянки — смешную новогоднюю маску из папье-маше — и натянула ее на правое ухо — так, что все, кто смотрел в боковое окошко «шкоды», видели бумажную мордочку обезьяны. Нам и свистели вслед, и гудели, и сигналили — в общем, ехали мы со смехом и бурным весельем, похожим на пир во время чумы.

По дороге заскочили в винный магазин «Кристалл». Удивительно — но там стояла огромная очередь. Видно, хорошая память была не только у Нелькиной свекрови. Люди брали много бутылок. Нелька деловито распорядилась:

— Возьмем тоже две.

Подумала.

— Нет, пять.

Пока мы с ней стояли в очереди, эта цифра выросла до десяти, а взяли мы в результате два ящика. Тогда мы увлекались «рябиной на коньяке». Не то что были алкоголиками — нет, конечно, но, как опять же говаривала Нелька, с устатку могли себе позволить. А тут дефолт, бессрочный непонятный какой-то отпуск, да и мы уезжали на дачу надолго — а что, собственно, в Москве делать? За сыном присматривала мама, а погода в том сентябре была просто волшебная.

И грибов в том году народилось — прямо как перед войной. Мы с Нелькой мешками таскали их из леса: опята росли не только на деревьях, но и просто на земле, как трава. Удивительно, как Нелька, эта «узбекская» душа, ни разу в жизни грибов не видавшая, так полюбила и лес, и осенние опята, и этот азарт, когда в поту мчишься по лесу и издалека видишь — грибы, грибы, грибы… Правда, к грибам как к еде Нелька так и не привыкла — заготавливает их тоннами и потом скармливает родным и друзьям, благо, и тех, и других у нее множество.

Но прошел сентябрь, и пошли дожди. И мы переместились из грибного леса в один маленький кабинет, который раньше делили Нелька и Певец. Все остальные наши помещения уже давно заселили Вичи и разные другие службы издательского дома. А в этом маленьком кабинете поселились все, кого добрый Хозяин оставил на довольствии и кто, видимо, по его рассуждениям, мог еще принести какую-никакую пользу. Нас было всего семь человек, включая Жилина и Костылина, а остальные почти 60 уволились «по собственному желанию».