Ольга Белан - Моя бульварная жизнь

— Так просто?

— Да нет, не просто. И рыдала потом, и головой о стенку билась… И грязи потом всякой было — да чего уж теперь говорить…

— Зато второй ваш муж был испанцем — про это писали в газетах.

— Тогда я уже снялась в „Бабьем царстве“, моими фотографиями вся Москва обклеена была. А мне уже за 40. На фестивале в Сан-Себастьяне в Испании я познакомилась с Антонио. Моя подруга Нонна Мордюкова почему-то называла его Полечка. А замуж за него вышла из страха, потому что тогда не только за связь с иностранцем, но и за простое знакомство с ним можно было лишиться всего, даже жизни. Испанец был очень хорош, но я его не любила. Любовник он был отменный — что да, то да. Помню, он приезжал в Москву, так мы по нескольку дней из квартиры не могли выйти, всю крупу подъедали. Потому что некогда было в магазин сбегать.

— Вы сказали, приезжал, а что ж вы к нему не поехали? Современные девушки вас не поймут…

— Боже сохрани! Хотя он меня так звал! И не только в Испанию. „Ткни, — говорил, пальцем в карту, там мы и будем жить“. Но уехать из России для меня было то же самое, что умереть. Я ведь и ребенка могла родить, но от мысли, что Антонио его отберет, или мне придется за ними ехать — я с ума сходила и допустить рождение этого ребенка не могла. Кстати, мы с испанцем до сих пор не разведены…

— Что вы больше всего цените в отношениях мужчины и женщины?

— Момент приближения, когда знаешь, что должно произойти, но еще не произошло. А потом начинаются проблемы. Мужики ведь в своей болтливости хуже женщин! У меня был долгий роман с одним очень известным актером, он много моложе меня, не буду называть его. После того, как мы расстались, он женился. И на каком-то банкете я его встречаю вместе с женой. А я возьми и брякни: „Что это ты на такой страхуилде женился?“

И вдруг через некоторое время эта женщина подплывает ко мне и спрашивает: „Римма Васильевна, вы правда считаете, что я некрасивая?“ Я, испытывая некоторую неловкость, начинаю убеждать ее, что ее муж пошутил, что я ничего такого не говорила. А он вылезает из-за ее спины и произносит: „Может, ты еще скажешь, что и со мной не спала?“ На что я радостно всплеснула руками: „Вот видите, я же говорю, что он у вас большой шутник!“

— Просто страшно вам дальше задавать вопросы про мужчин. По-вашему они все одинаковые?

— Бывают исключения. Однажды мой добрый друг и замечательный актер Михаил Андреевич Глузский поднял тост и предложил выпить за свою жену. Я потом его спрашивала, ну почему именно за жену? А он ответил: „Я по трамвайному билету выиграл миллиард в лице своей жены. Что бы ни случилось, она всегда в хорошем настроении, у нее никогда нет никаких проблем!“

А чтобы окончательно заморочить вам голову, я вам вот что скажу. Женщины от много отказываются во имя всепоглощающей любви к детям, к искусству, работе или из-за чего-то другого, и очень многие из них с возрастом остаются одни. Так вот запомните: самый худший муж лучше самых прекрасных детей. К этому все приходят, но, к сожалению, слишком поздно…»

Ну, разве здесь нужны какие-то комментарии?

Лему я привела в редакцию в самый трудный момент — нечего было есть, нечем платить за бензин, нас оставалось так мало, что мы работали без выходных — иначе не успевали собрать очередной номер. А Лема приехал в Москву из разбомбленного Грозного, ему нужна была любая — даже малооплачиваемая работа, и его никуда не брали, потому что он — чеченец, а тогда как раз Москва была настроена особенно истерично по отношению к этому маленькому народу.

Мое знакомство с Лемой — длинная история, но я должна ее рассказать, иначе будет непонятно, почему Лема стал у нас чуть ли не первым заместителем главного редактора и оставил очень заметный след на жизни всего редакционного коллектива.

Это было в мою первую командировку в Чечню — еще задолго до войны. И Чечня была не Чечней, а Чечено-Ингушетской республикой, и русских в Грозном жило примерно столько же, сколько и чеченцев с ингушами, и все они как-то мирно существовали, и в воздухе не пахло ни войной, ни ссорой. Мой старый друг Муса возглавлял тогда самую главную газету республики, именно он и зазвал меня в Грозный, обещая не только подсказать интересные темы для газеты, но и свозить отдохнуть на море в Махачкалу — что для джигита какие-то двести километров!

Мы с Мусой хотя и разные по исповеданию и национальной принадлежности люди, думаем и дышим абсолютно одинаково. Поэтому наши встречи — это бесконечные разговоры и споры без сна и отдыха. О чем? Как о чем? О судьбах родины, в первую очередь. Ну, и о любви, конечно — у Мусы тогда был затяжной период безнадежной любви к одной русской красавице. Безнадежным чувство было не потому, что она не отвечала ему взаимностью, как раз-таки отвечала! — а потому, что счастливому браку с юной прекрасной москвичкой воспротивилась вся семья, а семья на Востоке — это как Божий суд, от него никуда не денешься. И Муса женился на невесте, которую выбрала родня. Сразу после обряда в мечети он сбежал совершенно по-русски, и месяц укрывался в Москве, но семья его нашла и вернула в свое лоно.

Я прилетела в Грозный, и несчастный Муса даже с женой не стал меня знакомить, а познакомил со своим лучшим другом и сотрудником своей газеты Лемой. Я когда этого Лему увидела — чуть сознание не потеряла. Представьте себе высокого, тонкого в талии юношу со светлыми, почти пепельными волосами и абсолютно голубыми глазами. При этом ужасно стеснительного, даже робкого, что странно при такой неземной красоте. Муса, увидев мое замешательство, снисходительно пояснил:

— Все девчонки в университете (а они оба учились в Москве) были от него без ума. А он сутками пропадал в библиотеке и кроме учебников ничего не видел.

Мы вместе ехали потом в машине в Махачкалу, Муса сидел за рулем, а я рядом с Лемой сзади, мое плечо касалось его руки, от этого прикосновения все внутри холодело и горело одновременно — я немедленно влюбилась в Лему, как и все его однокурсницы. От мысли, что эта любовь абсолютно безнадежна, я таяла еще больше, потому что нет ничего слаще, чем мечтать о том, что никогда не сбудется.

Мы больше и не встречались, а через десять лет в Москву приехал уже совсем другой человек. Лема стал грузным и большим, его белокурая голова превратилась в седую, а голубые глаза выгорели — то ли от солнца, то ли от слез. Хотя джигиты и не плачут, но бывают такие слезы, которые не катятся из глаз. А Лема к тому времени потерял братьев, газету закрыли, город, да и республику разбомбили, а лучший друг Муса уже давно жил в Москве.

Лема сел за компьютер и работал буквально день и ночь, не поднимая головы, — то есть мигом вписался в наш сумасшедший коллектив. Иногда уезжал в Чечню, где у него осталась семья. По возвращении всегда привозил коньяк — директор кизлярского коньячного завода был его другом, и, кто не знает, кизлярский коньяк — самый лучший в мире, лучше даже всяких мартелей и наполеонов. Лема привозил божественный напиток в больших пластмассовых баллонах из-под колы, и в редакции наступали мир и благодать. Не потому, конечно, что мы пили с утра до вечера, просто сама мысль, что вечером после работы можно принять 50 грамм коньячка очень согревала.