Игорь Андреев - Алексей Михайлович

По окончании церемонии Тишайший шел в Архангельский собор и «христосовался с родителями» — кланялся гробам предков и возлагал на гробницы пасхальные яйца. Затем царь отправлялся в обход кремлевских соборов и монастырей, прикладывался к иконам и иным святыням и одаривал тамошнее духовенство яйцами. Первым всегда оказывался Благовещенский, главный «домашний» собор. В нем царя встречал его духовник, благовещенский протопоп. Особость их духовной связи подчеркивалась тем, что Алексей Михайлович целовался с ним в уста. Возвратясь во дворец, Алексей Михайлович христосовался с родными.

Перед обеднею, часов в 7 утра, во дворце появлялся патриарх: он славил Христа и звал Тишайшего к службе. Алексей Михайлович встречал владыку в сенях и, получив благословение, провожал в Золотую палату. Здесь патриарх произносил речь, адресованную государю, где желал ему здравствовать многие лета со своим семейством, синклитом и всеми подданными. По окончании речи царь отправлялся в Успенский собор на торжественное служение. Наступала череда праздничных пасхальных дней с посещением больниц и богаделен, с разъездами по московским монастырям, с торжественными выходами в церкви.

Участвовать в пасхальных службах и поздравлять государя с Воскресением Христовым обязаны были все придворные без исключения. Среди обвинений, выдвинутых еще при первом Романове против князя Хворостинина, не признававшего воскресения из мертвых, фигурировало и такое: «К государю на праздник светлого Христова Воскресенья не приехал и к заутрени и к обедни не пошел…»

На Светлой неделе, чаще всего в среду, Алексей Михайлович принимал в Золотой палате патриарха с властями, которые приходили к нему с приношением. Патриарх благословлял царя образом и золотым крестом, подносил кубки, дорогие материи, три сорока соболей и 100 золотых. Дары получали все члены царского семейства. Те из иерархов, которые не могли участвовать в церемонии, обязательно направляли из своих областей дары — благословляли образами, пасхальными яйцами и также присылали принос — «великоденский мех» (мех меда) и золотые. Дары привозили также и из всех крупных монастырей. Обыкновенно они включали все тот же «великоденский мех» и образ того святого, во имя которого была устроена обитель.

Этим, однако, церемония не ограничивалась. В эти дни крестным ходом к царю приходило московское белое духовенство и монастырские власти. Принос их был — хлеб и квасы.

С приносом — символической данью царю золотыми монетами — у Алексея Михайловича появлялись также гости и торговые люди. Размеры подношений зависели от состава царского семейства. В 1628 году, когда все царское семейство состояло из нескольких человек, поднесено было 216 монет. В 1675 году разросшееся семейство Алексея Михайловича получило 2359 золотых [423] Забелин И. Е. Указ. соч. Т. 1. 4.1. С. 445. .

Принос распространялся только на неслужилых людей и взыскивался очень строго. Если подноситель не присылал всего положенного, в приказных дворцовых росписях появлялось многозначительное «донять». Это определение хорошо раскрывает истоки обычая, восходящего к урочной дани.

В городах и уездах, между прочим, в эти дни на принос претендовали судьи, воеводы-администраторы, приказные. Принос — не взятка, а закрепленная обычаем форма почести. Причем почесть не столько воеводе, сколько государю, его приславшему. Ведь все они — «государевы холопы». Впрочем, к середине столетия грань между прозаической взяткой и традиционным приносом стала стираться. «Не ходи к воеводе с носом, а ходи с приносом», — горько шутили по этому поводу московские люди.

В продолжение пасхальных дней государя посещали сотни людей из разных сословий и чинов. В большинстве случаев они, торопливо кланяясь, прикладывались к руке и получали пасхальный подарок. В иную Пасху одних только крашеных яиц для раздачи царю требовалось до 37 тысяч! Иногда раздача превращалась в подлинное столпотворение. В 1670 году Алексей Михайлович пожаловал деньги сторожу конюшенной санной казны Ваське Носу, поскольку тот «росшиб бровь о голову товарища своего, в то время, как они были у него, великого государя, у руки». За записью стоит, по-видимому, прозаическая история, несколько нарушившая утомительную церемонию: допущенных до государя так торопили, что кинувшийся к царской руке Васька Нос ткнулся в голову распрямляющегося товарища.

На пятидесятый день после Пасхи церковь празднует Троицын день — день сошествия Святого Духа на апостолов. Праздник имел особенность: во время чтения молитв на вечерне вся паства стояла на коленях на полу, устланном травами. Обычай украшать в этот день церковь «древесными цветами» и травами, уподобляя храм Сионской горнице, восходит к глубокой древности. В этом обычае слились воедино символика и воспоминания о библейской истории: нисхождение Божественного Духа воспринималось как время обретения благодати, цветения. Впрочем, существовала и более прямая аналогия, которую англичанин Самуэль Коллинс воспринял, по-видимому, в общении с русскими: «Все уверены, что Святой Дух нисходит на эти листы, как манна на листы дубовые» [424] Коллинс С. Указ. соч. С. 189. .

Для украшения церквей накануне праздника листву «щипали» и «теребили» — освобождали от ветвей и устилали ею пол. Кроме этого, цветы и душистые травы связывали в веник, с которым молящиеся шли в церковь. Приготовления были нешуточные, и к началу праздника из патриарших и дворцовых сел в Москву катили десятки телег, нагруженные ветвями и вениками.

Выход царя к обедне в Троицын день по своему великолепию и пышности превосходил даже иные крестные ходы. В этот день Алексей Михайлович трижды менял свои одежды. Выйдя из покоев, он шел в Золотую палату, где делал первую перемену, облачаясь в наряд Большой казны. В этом наряде царь шествовал в Успенский собор. В конце обедни, в приделе Димитрия Солунского, он менял свое платье на более простое.

В царских архивах сохранились доскональные описания смен царской одежды. Так, в Троицын день в июне 1661 года царь вышел из своих государевых хором в «ферези холодной, сукно скорлат ал, с широким круживом» (украшения вдоль пол и по подолу); в ферези «отлас виницейской по алой земли травки мелкия серебрены, испод пупки собольи»; в зипуне «тафта бела, без обнизи» (ожерелье, стоячий воротник, обнизанный жемчугом); «в бархатной шефрановой шапке с драгоценными запонами и с индийским посохом, венчанном каменьем большим». В Золотой палате этот наряд был сменен на наряд Большой казны. Но вечерню царь слушал уже в более скромном платье — в ферези «объяр (шелковая ткань с золотой или серебряной нитью. — И.А. ) по белой земли травы редкия золотныя» и в шапке «обнизная по черному бархату». Уже говорилось, что смена платья имела для современников символическое значение, побуждая смотреть на Алексея Михайловича то как на смиренного сына церкви, склоняющегося вместе со всеми перед Богом небесным, то как на всемогущего монарха, равного которому нет во всей поднебесной. Был, однако, за всем этим и вполне прозаический момент: парадное платье — наряд Большой казны — весил не один пуд, и долго находиться в нем было утомительно.