Наталья Муравьева - Гюго

На этот раз его провожают уже не криками «Долой!», а возгласами «Да здравствует!».

В «Письме к избирателям» Гюго предоставил себя в их распоряжение: «Я принадлежу моей стране, и она может располагать мною».

Через некоторое время он избран депутатом Национального учредительного собрания, горд своей новой должностью, но пока еще осторожен и сдержан. Садится на те скамьи, где группируются самые умеренные. Писатель признал республику, готов служить ей, но ему хотелось бы, чтоб это была республика классового мира, чтоб не вернулись во Францию времена якобинского террора.

Свои взгляды Гюго изложил в обращении к избирателям. Две различные республики рисуются ему. Одна кровавая республика террора. Она разобьет старые учреждения, разорит богачей, не обогатив бедняков, наполнит тюрьмы, а потом опустошит их казнями. Она превратит цивилизацию в пепел, сделает Францию родиной мрака, убьет свободу, задушит искусство…

Другая республика — «святое единение всех французов», без различия классов и положения. Основанная на принципах демократии, она укрепит свободу без узурпации и насилия, установит «естественное» равенство и братство свободных людей. О такой «республике цивилизации» и мечтает поэт.

Утопии в духе Ламартина! Они существовали только в поэтических мечтах. В реальной Франции «всеобщее примирение» не состоялось. Буржуазия оттеснила от власти тех, кто совершил революцию, заняла командные посты, заботится лишь о своих интересах.

Рабочие Парижа волнуются. 15 мая двухсоттысячная демонстрация движется к Бурбонскому дворцу, где заседает собрание. Нарушен установленный распорядок прений. Массы народа ворвались во дворец. Их вожаки — Распайль, Бланки, Барбес — поднимаются на трибуну. Они требуют больших перемен. Налоги на капиталы миллионеров! Помощь безработным! Контроль над правительством! Поддержка восставшим народам Европы!

Правые и умеренные в негодовании, в страхе. Демонстранты хотят провозгласить новое правительство. Они идут к Ратуше, занимают ее.

Правительство республики вызывает войска. Через несколько часов Барбес и Распайль арестованы, а спустя несколько дней схвачен и Бланки, которому сначала удалось скрыться. Рабочие Парижа лишились своих руководителей.

Добренькая миролюбивая республика, возглашающая всеобщее единение, ощетинилась штыками и дулами против тех, кто сражался за нее на баррикадах.

Закрыты революционные клубы, запрещены массовые сборища. Правительство хочет закрыть и национальные мастерские, организованные после революции для устройства безработных.

Депутаты Национального собрания препираются. Впрочем, большинство единодушно. Закрыть мастерские.

Гюго в замешательстве. Как восстановить нарушенное единение в стране? 20 июня он поднимается на трибуну. Да. Он тоже считает, что национальные мастерские не оправдывают себя, их надо как-то перестроить. Но главное сейчас — в опасности, которая грозит республике. Рабочие бедствуют, и вся Франция на пороге разорения и катастрофы. Поэт взывает к мыслителям, к демократам, к социалистам (себя он тоже относит к их числу), он заклинает государственных мужей позаботиться о народе, успокоить его гнев, призвать его к классовому миру.

23 июня Париж покрылся баррикадами, над ними вьются красные знамена с призывами: «Жить работая или умереть сражаясь!»

Депутат Гюго, наивно мечтавший о классовом мире всех французов, в смятении. Что делать? Остается одна надежда на чудо слова, на волшебство проповеди. Национальное собрание выделяет отряд депутатов для переговоров с бойцами баррикад. Виктор Гюго тоже пойдет и будет уговаривать повстанцев сложить оружие.

Он понимает, что миссия его опасна и может быть безрезультатна, но идет без колебаний. Нельзя допустить, чтобы республика стреляла в повстанцев. Необходимо предотвратить братоубийственную бойню.

Раннее июньское утро. Голубое, золотое, зеленое. Тут бы людям радоваться солнцу, слушать пенье птиц — они щебечут самозабвенно! Но людям сегодня не до них.

Давно когда-то, мальчиком, он испытал впервые ощущение режущей дисгармонии. Это было тоже в июньское утро, когда он вместе с учителем Бискарра смотрел вдаль с высоты купола Сорбонны. Войска Бурбонов шли против войск Бонапарта. Цветущая земля, и на ней в муках корчились тела французов, сраженных французскими пулями. Кровь людей орошала зелень трав…

Вот она, баррикада. Высотой в два этажа. Опрокинутые повозки, домашняя рухлядь, матрацы и камни мостовой.

Гюго машет белым платком. Ружейные дула молча глядят на него из щелей.

Он обращается к людям, направившим на него дула ружей. Говорит им о республике, о братстве, любви, примирении. О женах и детях, которые ждут дома, о будущем. Пусть они сложат оружие. Ведь можно договориться мирно, добиться реформ без выстрелов, без кровопролития…

Они не стреляют в него, они молчат. А потом один из них отвечает коротко и решительно:

— Вы, может быть, и правда любите Францию, господин Гюго, но мы ее любим по-другому. Идите и скажите тем, кто послал вас, что ни один из защитников баррикады не сложит оружия.

Уговоры тщетны. Но поэт пойдет к другой баррикаде. Еще и еще будет он пытаться выполнить свою миссию примирения. Под треск выстрелов, под жужжание пуль. От баррикады к баррикаде. И днем и ночью. И все напрасно.

Кровь начинает литься. Кровь тех, кто работал в поте лица, терпел нужду и гнет и кто восстал против этого гнета, против предательства и вечной лжи…

Пушки направлены на баррикады. Париж сотрясается от выстрелов. «Миролюбивая» февральская республика во главе с генералом Кавеньяком вершит расправу над восставшими рабочими.

Район, где жил Гюго, был занят в дни июньских боев повстанцами, и поэт беспокоился, не зная, что с его семьей. Потом Гюго рассказали, что толпа людей в лохмотьях, вооруженных пиками и топорами, вторглась в его квартиру. Дома никого не было.

«Они вошли беспорядочной толпой во главе со своим начальником…

Переступая через порог, Гобер, предводитель восставших, снял фуражку и проговорил:

— Шапки долой!»

Повстанцы искали оружие.

В столовой они увидели на стенах старинные мушкеты, драгоценные серебряные ятаганы.

— Это произведения искусства, — заметил предводитель.

И они все оставили на своих местах, а среди этой толпы было немало бедняков, живших в крайней нищете.

Они прошли по всем комнатам и достигли кабинета.

«Весь облик кабинета говорил о том, что эта комната углубленных занятий лишь ненадолго покинута… Оба стола были загромождены орудиями писательского труда. Здесь все было перемешано: бумаги и книги, распечатанное письма, стихи и проза, отдельные листки, начатые рукописи…