Лора Томпсон - Агата Кристи. Английская тайна

Дружба между Агатой и Стивеном стала особенно тесной в 1943 году, когда он, действуя, по ее словам, как «змей-искуситель», уговорил ее написать роман о Древнем Египте. «Весьма соблазнительная идея, но под силу ли она мне?» Макс ответил, что это «представляется весьма интересным экспериментом» и что «если, как ты говоришь, Розалинда не видит в этом ничего плохого, почему бы не попробовать! Уверен, что Стивен весьма заинтригован». [340]Было бы, однако, удивительно, если бы Макс был совершенно счастлив от подобной идеи. Не то чтобы он думал, будто Агата способна предать его, для этого он был слишком уверен в себе и в ней, но Гленвилл был его другом, которого она присвоила, а Агата была его женой, с которой Гленвилл собирался сотрудничать; более того, это почти беспрецедентно, чтобы Агата приняла чье бы то ни было предложение, касающееся ее работы. Да, она использовала идею Джеймса Уоттса сделать преступником рассказчика в «Убийстве Роджера Экройда», но это совсем другое дело. О Древнем Египте она почти ничего не знала — следовательно, книга должна была стать их со Стивеном совместным предприятием.

Когда роман «Смерть приходит в конце» был закончен, Макс выразил беспокойство по поводу книги и Агате, и Стивену в манере, выдававшей более общую озабоченность. «Я не совсем понял, — ответил ему Гленвилл, — боишься ли ты, что книга нанесет ущерб ее репутации писателя-детективщика, или опасаешься, что археология унизит себя, обрядившись в романный наряд. — Впрочем, он тут же смягчает тон: — Это была чрезвычайно трудная работа, и она справилась с ней. В конце концов получилась чертовски хорошая детективная история», — и все же нотка соперничества здесь проскальзывает.

Безусловно, эта книга не числится среди лучших произведений Агаты Кристи, поскольку развязка легко угадывается. В этом смысле ее ограничивали время и место действия. Источником информации для нее послужили письма некоего египетского землевладельца, обнаруженные в Луксоре в 1920 году и известные как Геканахтские письма; конечно же, Агата была слишком ими связана. Но Египет она воссоздала замечательно. Агата обладала даром видеть настоящее в прошлом, улавливать дух древних цивилизаций и находить в них зерно актуальности. Конечно, это было следствием ее таланта проникать в суть обычного. Например, вот что она писала о весьма распространенной в Древнем Египте грамотности: «Писатель и переписчик могли презирать человека, который пахал землю, жал ячмень и выращивал скот, но поля и стада — это нечто реальное… Записи и папирусные свитки можно уничтожить, грамотеев разогнать, а пахарь и скотовод будут продолжать свое дело, и Египет не погибнет».

Наверное, самым интересным в этой книге было описание египетского дома, «полного женщин, которые никогда не молчат, никогда не пребывают в покое: они постоянно разговаривают, что-то восклицают, ничего при этом не сообщая и ничего не делая!». На примере этого тесного круга — жены, бабушки, наложницы — она проясняет свою мысль о женской сути: о власти женщин, их мелочности, их секретах. «Вообще, что такое мужчины? Они нужны для продолжения рода, вот и все. Сила же народа — в женщинах», — говорит одна из жен, которая слепа ко всему, что не касается ее детей. Это, разумеется, не было точкой зрения Агаты. Она здесь говорит устами другого персонажа — Ренисенб, умного, проницательного создания, молодой вдовы, которая стремится к жизни, неограниченной пределами дома. Ренисенб любит посидеть, поразмышлять, ничего не делая, «в полудреме наслаждаясь журчанием мужских голосов, составляющих постоянный фон жизни».

На фронтисписе романа «Смерть приходит в конце» Агата написала благодарность Стивену Гленвиллу. Она послала ему несколько тщательно обдуманных вариантов текста, чтобы он выбрал тот, который ему покажется предпочтительным. «Я был очень тронут, — написал он ей в ответ, — и немного смущен… ибо Вы знаете не хуже меня, что „удовольствие“ было взаимным. — И в конце: — Я очень горд тем, что предложение, исходившее от меня, вылилось в книгу, написанную Вами. (Если бы у меня был герб, я бы написал на нем девиз: „Агата из Стивена“, — несмотря на всю заключенную в нем физиологическую невероятность.)».

Весь 1943 год они часто встречались. В марте Агата сообщала Максу, что пригласила Стивена на обед в квартиру на Лаун-роуд, чтобы отпраздновать выход «Пяти поросят». Мы поставили книгу «рядом с твоей фотографией, чтобы придать ей веса и пожелать удачи… Стивен произнес тост в твою честь, как полагается». Другой обед стал поводом для написания Стивеном такого благодарственного письма: «У Чарлза Сорли в шутливом описании Гомеровой эпохи есть строка — „…и вот великолепье их застолья!“ С тех пор как я ушел от Вас в пятницу вечером, она нежно — как весенний щебет птиц! — звучит у меня в голове… Какая еда! Какое гостеприимство!» Он пишет, что рассказывал всем друзьям, как великолепно она его кормила, «но не решился передать изысканный восторг от беседы, которой завершился наш вечер». [341]Это было очаровательное письмо, исполненное писательского изыска, как и другое, июльское, написанное после его визита в Уинтербрук. К тому времени жена и дети Стивена были уже в Лондоне, и Агата пригласила их всех к себе. «Ваше гостеприимство — сама квинтэссенция гостеприимства», — писал он, хваля Агату за «личное обаяние, потрясающую доброту, терпимость, разносторонность интересов… и все это в сочетании с физическим комфортом, удовольствием, легкостью, восхитительным чувством праздности и обилием очаровательных вещиц, которые можно увидеть и потрогать как внутри дома, так и снаружи. Это было настоящее пиршество…». [342]

В ноябре Стивен сопровождал Агату с Розалиндой в Уэст-Энд на премьеру «Десяти негритят». Из «Атенеума» (лондонского клуба преимущественно для ученых и писателей) он писал:

«Агата, дорогая, прошлый вечер запомнится навсегда… Все было занятно: например, пообщаться одновременно со столькими приятными людьми — восхитительно… Но самым интересным было понаблюдать за Агатой в разных состояниях: за Агатой, нервничающей всерьез (какой она была до конца спектакля), а не просто робеющей, даже в окружении близких друзей; за Агатой в момент триумфа, совершенно сияющей, но по-прежнему желающей видеть только своих друзей и на редкость не эгоистичной, и наконец — и это, быть может, самое дорогое, — за Агатой, все еще внутренне взволнованной, но очаровательно исполненной достоинства, довольной, трезво оценивающей как нынешний успех, так и необходимость достичь большего…» [343]

Если это и не совсем любовное письмо, то весьма близкое к тому. В нем нарисован портрет женщины, совершенно непохожей на портрет миссис Пупер, культивировавшийся Максом: эта Агата бесконечно более привлекательна, она гораздо взрослее и куда естественнее. Неудивительно, что Стивен признался одному из своих друзей, что влюблен в Агату; неудивительно и то, что Агата хранила его письма вместе с письмами мужа. В посланиях к Максу Стивен полусерьезно намекает на свою привязанность к Агате. Агата же со своей стороны, рассказывая Максу о встречах со Стивеном, разбавляет откровенное расположение к нему нежным обращением к самому Максу: «Вернувшись с премьеры „Негритят“, я, разумеется, чувствовала себя ужасно. Это так мучительно… Но снова пришел Стивен, был очень добр и ласков, и они с Розалиндой привели меня в чувство. Как бы я хотела, чтобы ты был здесь». [344]