Лора Томпсон - Агата Кристи. Английская тайна

Точно так же она упорно стояла на страже интересов творчества матери. Она яростно отбивала атаки на ее книги, которые часто случались и после смерти писательницы, хотя успех их был таков, что они не нуждались в защите и можно было бы спокойно предоставить кому угодно говорить что угодно. Но Розалинда чувствовала, что жизнь и творчество Агаты Кристи часто извращают, как в передаче «Я обвиняю» Четвертого канала, которая ее очень разгневала. [493]До собственной смерти в 2004 году Розалинда чувствовала себя обязанной защищать книги матери. Даже перестав быть влиятельным лицом в компании «Агата Кристи лимитед», она ополчалась на многое, что делалось от имени компании, протестовала против адаптаций, которые казались ей абсурдными, неприемлемыми и недостаточно уважительными к оригиналам. Превосходный телесериал Би-би-си с Джоан Хиксон в роли мисс Марпл заслужил ее восторженную похвалу; сериал Ай-ти-ви «Пуаро» в целом одобрен, но она не могла понять необходимости все же встречающихся в нем неточностей. Розалинда была уверена: чем ближе интерпретация к оригиналу, тем лучше, и в общем была права. Но ее уверенность зиждилась исключительно на преданности матери и убежденности, что так хотела бы сама Агата.

Она помнила, например, в какое отчаяние повергали мать экранизации Эм-джи-эм. Агата пыталась не принимать это близко к сердцу, но на самом деле ее это очень глубоко задевало, и в марте 1964 года Розалинда написала Корку:

«Я чувствую свою личную ответственность, и мне стыдно за наше соглашение с Эм-джи-эм. Лари Бэчманн знал, что он не прав как с юридической, так и с моральной точки зрения в том, что касается этого фильма… Вы можете сказать, как постоянно говорили все последние дни, что это хорошие деньги, но я пребываю в смятении (и искренне огорчена тем, что Вы не разделяете моих чувств) оттого, что мы действительно подвели мою мать в этом деле».

А вот из письма, написанного в 1965 году: «Меня очень тревожат налоги моей матери… Главное опасение касается моей матери… Она неважно выглядит, и я знаю, что все это ее очень беспокоит». [494]

Возникало ощущение, будто Розалинда чувствует свою вину перед Агатой: не только из-за того, что матери приходится тяжело трудиться ради их общего благополучия, но и из-за того, что у нее самой вызывает отвращение работа, за которую она, казалось бы, должна быть только благодарна. Чтобы Агата могла писать, Розалинда должна была помогать ей управляться со всем остальным. Так сложилась жизнь, и это порождало в душе Розалинды смешанные чувства, о которых она, будучи таким человеком, каким была, не только не говорила вслух, но даже не позволяла себе думать. Тем не менее ее постоянное стремление оградить Агату отчасти все же было связано с чувством вины: защищая мать, она пыталась избавиться от этого чувства и доказать самой себе, что оно ложно.

Чем старше становилась Агата, тем больше оберегала ее Розалинда. А после смерти матери она вообще превратилась в разъяренную львицу и без малейших колебаний бросалась защищать ее и как женщину, и как писательницу. «Даже при том, что я ее дочь, я уверена, что она была исключительной личностью!» [495]Так же как мать, Розалинда являлась продуктом своего времени, в котором было не принято проявлять слабость на людях, но в отличие от матери обладала незаурядной способностью принимать все, чем огорошивала ее жизнь, спокойно и относиться ко всему просто как к данности. Она была дочерью Агаты Кристи, что влекло за собой как хорошее, так и плохое. И это был просто факт.

Ее называли «ущербной», «трудной»… Едва ли она сама узнала бы себя в таких описаниях, да они и впрямь не имели почти никакого отношения к отзывчивой, очень умной, прямой в высказываниях женщине, какой она была в преклонном возрасте. Это правда, что в наши дни ее детство кажется непоправимо отравленным: она не имела возможности регулярно общаться с отцом; месяцами была предоставлена сама себе, пока мать путешествовала; оказалась отодвинута на второй план, уступив место отчиму, который по возрасту годился в мужья ей самой. Правда и то, что ее зрелые годы, после смерти Хьюберта, на самом деле ей не принадлежали и доставляли не много радости. Но ведь правда и то, что она прожила славную жизнь благодаря успеху матери. Так уж сложилось. И вместо того чтобы ворошить это, не лучше ли было пропустить добрую порцию джина (в отличие от матери Розалинда не была трезвенницей — говаривали, что жизнь в Гринвее вращалась вокруг стакана) и жить дальше.

Что касается Агаты, то ей всегда было трудно выразить свои чувства словами, когда речь шла о Розалинде. Письма, которые она слала ей с Востока в 1950-е, всегда выдержаны в одном и том же тоне: «Возможно, ты будешь скрежетать зубами, читая это, но я веду здесь очень приятную жизнь», — писала она из Багдада. И еще, после посещения Туниса: «Тебе повезло, что ты не родилась в карфагенские времена. Они приносили в жертву своих первенцев! Здесь тысячи и тысячи ям, заполненных выбеленными маленькими косточками!» В то же время она с нетерпением ждала писем от дочери: «Почтальон, доставивший письмо от тебя, был потрясен моей реакцией»; «Я здесь уже больше трех недель, а от тебя — ни единого слова. Это уж чересчур!»

В 1955 году на раскопках Агату свалила болезнь, которую Макс описывал Розалинде как «внутренний озноб» (на самом деле это была весьма неприятная инфекция), и ее три с половиной часа везли в больницу в Киркук. Оттуда она написала: «Что за мерзкий ты корреспондент! Я очень недовольна. Теперь, когда я являюсь всего лишь служащей компании, нужно создавать мне хорошее настроение и проявлять по отношению ко мне большую доброту, чтобы я могла работать!!!.. С большой и искренней любовью к тебе, несносная ты девчонка». [496]

Агата знала, что она перед Розалиндой в долгу, и тоже чувствовала свою вину: ее поведение в 1926 году повлияло на жизнь дочери, причем отнюдь не так, как та хотела бы. Она по-прежнему считала, что ее развод был большой ошибкой и что в каком-то смысле виновата в нем она сама; она знала, что Розалинда видится с Арчи, и была благодарна ей зато, что она делает это тайно. Сознавала она и то, что ее второй брак отодвинул Розалинду на второй план и что дочь стоически поддерживает огонь в домашнем очаге, пока они с Максом живут как хотят.

В то же время Агата отдавала себе отчет — а как могло быть иначе? — что деньги, которыми оплачивалось все, принадлежат ей, и это порой делало ее поведение диктаторским. Скромная на первый взгляд, она могла быть и властной — не со всеми, но (довольно часто) с Корком и (иногда) с Розалиндой. В зените оглушительной славы она проявляла склонность распоряжаться своими делами с раздражающей беззаботностью. «Съезди как-нибудь в Гринвей и посмотри, как там дела. (Только не выходи из себя и не „создавай проблем“!..) Самое главное, чтобы никто не писал и не беспокоил меня!» Она предоставляла Розалинде и Энтони разбираться с Гринвеем («Скажи Энтони, что гнуть спину, дергая латук, — лучшее средство от его болей и скованности в спине», — писала она из Нимруда) и в глубине души считала, что это правильно и справедливо. Но там же, в глубине души, шевелилось и иное чувство. Во время ее визита в Поллирэч случилась ссора из-за Гринвея, и у защищавшей дом Агаты, по ее собственному выражению, «снесло крышу». После отъезда она написала Розалинде письмо с извинениями: