Юрий Герт - Семейный архив

Он спрыгнет со ступенек трапа и, подхватив тяжелый чемодан, зашагает под палящим солнцем назад — к городку, где остались неузнанными и неразоблаченными убийцы Казбека Темирова...

Так о чем же книга? Она о главном: о долге каждого человека идти своим собственным путем, об умении встать «поперек» сносящего в сторону потока. Как сделал это сто с лишним лет назад блестящий офицер русского генерального штаба Зигмунт Сераковский, возглавивший восстание литовских крестьян. Как сумел это сделать Казбек Темиров, схватившийся один на один с волчьей сворой расхитителей народного добра. Как сделал это и главный герой романа, в последний момент нашедший в себе силы «осознать и изменить ситуацию».

«Изменить ситуацию...»

Что же происходило в жизни, не в романе?..

В 1982 году, зимой, умер Брежнев.

Аня лежала в больнице. Мы с Надей Черновой из редакции отправились к нам домой, у нее отказал телевизор, и смотрели, как хоронят генсека, смотрели без особого сочувствия. Чехословакия... Польша... Отставка Шухова... Разгул национализма в республике... Не прекращающийся зажим литературы...

На экране телевизора тянулись траурные колонны с натужно-печальными лицами несущих знамена. В комнате было тепло, а на душе — зябко, противно...

Брежнев умер, но ситуация не изменилась...

Я позвонил Марише. Она сообщила, что ее укладывают в больницу: сердце... Через несколько дней в больнице — и тоже с сердечными делами — оказался и я. Парадокс: все трое мы оказались в больнице, в разных палатах, разных отделениях... Миша и его родители приходили нас проведывать, последовательно обходя наши палаты... Через некоторое время мы все вернулись домой...

Генсеком сделался Андропов. Возникли какие-то слабые надежды... Но я помнил, как Виктор Штейн однажды познакомил меня с документом из ведомства Андропова, в нем любые противники режима аттестовались или как психически ненормальные, или как дети репрессированных, исполненные мстительных чувств, или как подкупленные иностранной разведкой и т.д.

При Андропове ситуация не изменилась.

Вскоре он умер, его место занял никому прежде неведомый Черненко...

Вскоре умер и он.

По поводу череды смертей, стремительно сменявших одна другую, ходило множество анекдотов. Вот один из них:

«Вышел я из тюрьмы. Вижу — кого-то хоронят. Спрашиваю: кого?.. Говорят: генсека... Я говорю: давайте помогу... Я крепкий, здоровый... Я все Политбюро могу вынести...

Вышел я из тюрьмы. Вижу — кого-то хоронят. Спрашиваю: кого?.. Мне отвечают: генсека... Говорю: давайте помогу, я крепкий, здоровый... Я все ЦК могу вынести...

Вышел я из тюрьмы. Вижу — кого-то хоронят. Подходит ко мне человек, спрашивает: кого хоронят?.. Я молчу. Он опять: кого хоронят?.. Я молчу. Он снова: кого хоронят?.. Говорю: кого надо, того и хоронят!..

Вышел я из тюрьмы...»

Ситуация не изменилась, но какие-то проблески возникли. Виктор Мироглов, когда его «освободили» от работы в издательстве, поехал в Москву, в ЦК, с письмом, обращенным к Горбачеву, о котором ходили обнадеживающие слухи... Из Москвы прислали двух цековских инспекторов, они проверили содержавшийся в письме материал, побеседовали со многими людьми, жертвами Владимирова, и помощнику Кунаева пришлось покинуть свой пост, мало того — против него было заведено дело о неуплате партийных взносов, о присвоении какой-то мебели с югославской выставки... Рассказывали (я снова залег в больницу, на сей раз с весьма серьезной, не поддающейся излечению хронической болезнью), что бывший «властитель дум» явился на русскую секцию и чуть ли не в состоянии то ли бреда, то ли истерии каялся перед всеми обиженными...

Вскоре вышла моя книга с повестью «Лгунья», ожидавшей издания 14 лет (правда, под другим названием: «Грустная история со счастливым концом»), и под той же обложкой — автобиографическая повесть «Колокольчик в синей вышине»... Обе они появились на свет в 1984 году без особого вмешательства Комитета по печати...

Самое же главное событие этого года заключалось в том, что у Мариши и Миши родился сын, а у нас — внук Александр, Саша, Сашенька, Сашуля...

Только взаимопонимание, справедливость и желание помочь ближнему гарантируют человеческому сообществу постоянство, а человеку — уверенность в завтрашнем дне. Ни ум, ни изобретения, ни образование не заменят этих важнейших качеств человеческого духа.

Альберт Эйнштейн

Основным вектором политики должна быть нравственность.

Андрей Сахаров

Пе-ре-строй-ка...

Когда и как началась она для меня?.. И не только для меня...

Помню, утром 17 декабря 1986 года я заглянул в больницу, к профессору Головачеву, моему «куратору» по медицинской части, и он, чрезвычайно встревоженный, рассказал мне: ночью состоялся городской партактив, ситуация сложная, возможны беспорядки, что же до больницы, то есть распоряжение — на всякий случай готовиться к приему раненых...

Накануне было объявлено, что Кунаев отстранен от должности Первого, вместо него выбран прилетевший из Москвы Колбин, в прошлом секретарь обкома в Ульяновске, а до того — второй секретарь в Грузии... Говорили, «пересмена» произошла ночью, заседание бюро ЦК длилось пятнадцать минут. Александр Лазаревич Жовтис, с которым мы встретились 16-го вечером в театре, задумчиво произнес: «Это может плохо кончиться...» Я не понял его. Ухода Кунаева ждали, считали предрешенным, огромный его портрет, с тремя звездами Героя, висел в центре города рядом с таким же огромным портретом Брежнева, они оба для Казахстана олицетворяли эпоху застоя... Как же так? Почему — «плохо кончиться»?.. По пути из больницы в редакцию я думал об этом, сопоставляя прогноз Жовтиса, партактив, растерянность Головачева...

В редакции, находящейся в помпезном здании Союза писателей, я услышал, что с утра и здесь, в актовом зале, проходил актив. А часа в три за окнами нашей комнаты, выходящими на главный в городе Коммунистический проспект, возникло невиданное зрелище. Со стороны вокзала по проспекту двигалась колонна человек из 400-500, состоявшая из молодых людей, юношей и девушек, сплошь казахов. Впереди несли портрет Ленина и транспарант: «Каждому народу — своего вождя». Демонстранты были возбуждены, многие держали в руках палки с гвоздями на концах, у одного парня я заметил насаженные на длинную ручку вилы. Палки и вилы вскинуты были вверх, как острия , штыков...

Колонна остановилась перед Союзом писателей, слышались крики, группа юношей отделилась от основной массы и кинулась к входным дверям. Стоявшие в колонне кричали, кого-то вызывая к себе, я разобрал только «Олжас! Олжас!..» В двери ломились, колотили кулаками, но то ли двери, защелкнутые на ключ вахтером, оказались крепкими, то ли не столь уж много усилий применяли рвавшиеся в Союз, — в здание никто не проник. Я ждал, что кто-нибудь из писателей-казахов, может быть сам Олжас Сулейменов, откроет дверь, выйдет к молодежи... Никто не вышел.