Юрий Герт - Семейный архив

Не знаю, как Саше и Грише, но мне казалось чудовищным то, что мы — не в России, а в Иерусалиме... И это после надежд, связанных с «оттепелью»... С пробуждением страны, в котором принимали мы некое участие... И это — после наших иллюзий по поводу всечеловеческого братства... По поводу взаимосвязанности судеб миллионов и миллионов... После Караганды с ее страданиями, после скорби о мертвых, расстрелянных и замученных, после радужных, расцветающих надежд — на то, что для выживших подобное никогда не повторится... После новых иллюзий, уже «перестроечного» плана... После всей этой галиматьи с «демократией», «гласностью» и т.п. — оказаться Бог знает где, в чужой земле, среди чужих людей... Не значило ли это — предать собственные идеалы, предать себя?..

Когда-то мы учились в одном классе, выступали на диспутах, выпускали рукописный журнал, затем нас допрашивались в КГБ и только по счастливой случайности не упрятали в лагеря... Теперь мы обитали — я в Штатах, Гриша и Саша — в Израиле, что же до России, то страна эта выгнала нас, мы желали ей счастья — но мы были ей не нужны...

Саша и Нинэль привезли большую пачку номеров журнала «22», три вышедших в Израиле сборника Сашиных статей и воспоминаний, сборники стихов и пьес Нинэль. Что же до их приезда из Тель-Авива в Иерусалим, то здесь они бывают еженедельно: Сашина мама находится в местном норсингхоме, ей 90 лет, у нее помутился разум... Я хорошо помнил ее: она была красива, изящна, всегда нарядно одета и без памяти любила своего сына и остро тревожилась за него...

Мы с Аней, в ответ на приглашение, обещали приехать к Воронелям после Беер-Шевы, где нас ждали Феликс Марон и Нина Соколова — после женитьбы каждый остался при своей фамилии...

Палестина, Палестина...

Можно ли побывать в Палестине — и не ощутить, что эта земля связана с Иисусом Христом, с его муками, с его проповедью любви ко всем людям?..

Перед тем, как ехать в Израиль, мы решили перечитать — вслух, как обычно это мы с Аней делаем, — Булгакова и принялись за «Мастера и Маргариту», за те главы, в которых фигурирует Иешуа... И что же?.. Я и раньше знал, по ранним булгаковским рассказам, о весьма выразительных антисемитских нотках, в них звучавших, но тут... Я изумлялся не Булгакову — себе: как от меня это прежде ускользало?.. Евреи, в ярости требующие казни Христа, и Пилат, который не хочет согласиться с ними, который грозит Каиафе: «Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему...» И далее: «Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания! Вспомнишь ты тогда спасенного Варравана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною проповедью!» Тут Булгаков полностью разделяет евангельскую притчу, послужившую основой для религиозной ненависти к евреям, впрочем, не только религиозной: «Жиды Христа распяли!» — этот боевой лозунг служил оправданием погромов, любых форм угнетения, злобных преследований в быту — даже столь гуманные философы-христиане, как Сергий Булгаков, писал в 1944 году, находясь в Париже, что все беды, которые терпят евреи, — отмщение за казнь Христа!..

Зато Понтий Пилат... У Булгакова это не жестокий прокуратор, стоящий на страже Рима и карающий за любую попытку протестовать против давившей душу и тело власти могучей римской империи, но человеколюбец, справедливец, готовый прощать и миловать... (Кстати, его слова об арабской коннице, подступающей к Ершалаиму, оказываются вполне пророческими ныне...).

Раньше, в шестидесятые годы, когда «Мастер» был только что опубликован и эта публикация с предисловием Константина Симонова в журнале «Москва» рассматривалась как великая победа творческой интеллигенции, дышавшей, как тогда говорили, «воздухом XX съезда». В то время мы не обращали внимания на подобные вещи — это было до того, как Юрий Домбровский рассказал мне о тех вымыслах, связанных с судом над Христом, которые содержатся в Евангелиях, и до того, как случилась обострившая мой слух история с публикацией очерка Цветаевой, и до того, как я прочитал множество книг и статей, в малой мере процитированных в «Эллинах и иудеях»...

Итак, Нонна добыла билеты на экскурсию по местам, связанным с Иисусом Христом...

Мы шли по улице, которая называется «Виа Долороса» — Дорога на Голгофу, Крестный путь, которым шел Иисус Христос к месту казни... Экскурсия наша насчитывала человек тридцать-сорок, улочка то сужалась, то расширялась, наша группа то перегоняла другие экскурсионные группы, то с ними смешивалась, и, как обычно бывает в экскурсиях подобного рода, наше внимание было поглощено не столько тем, что нас окружало, сколько стремлением не отстать, не потеряться...

Как ни странно, на меня самое большое впечатление произвело начало нашего «крестного пути» — Гефсиманский сад и низенькие, какие-то горбатенькие деревца, называемые и маслинами, и оливами. Узенькие их листочки, темнозеленые сверху и серебристо-серые, как бы покрытые пушком снизу, напоминали мне листики казахстанского лоха, растущего на безводье, в лесках. Но не это поразило меня, а слова нашей экскурсоводки.

— Масличные деревья, — сказала она, — живут очень долго, этим вот маслинам не меньше двух тысяч лет... — И она указала на карабкающиеся по горному склону деревца.

— Так они видели Христа?.. — спросил кто-то.

— Вполне возможно...

Я подобрал с земли несколько веточек, оброненных кроной. Я держал на ладони эти серовато-зеленые листочки, как будто в самом деле они были свидетелями моления о чаше («Если возможно, да минует Меня чаша сия»), они слышали, как Иисус шептал, обращаясь к своим ученикам, предавшим его вскоре: «Душа Моя скорбит смертельно, побудьте здесь и бодрствуйте со Мной...»

Я держал, осматривал, щупал узенькие бархатистые листочки, поднятые с комковатой, сухой, поросшей реденькой травкой земли — и словно видел перед собой худощавого, с длинными, до плеч, волосами, остроносого еврея средних лет, с бородкой клинышком, с голубоватыми, пронзительными, озаренными внутренним светом глазами... Он был романтиком, подобно персонажам Шагала, реющим над землей... И вот — его ждала расплата...

Как и все утописты, он вынырнул из будущего, из стремнины времен, способный противостоять уносящему вдаль течению, способный грести назад и выгрести к эпохе, его породившей...

Там, где римские императоры провозглашали себя богами, он говорил об Отце Небесном. Там, где власть не знала ни жалости, ни пощады, он говорил: «Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» — в надежде на пробуждение совести. «Кесарю кесарево, — говорил он, — Богу Богово...» — провозглашая свободу и независимость Духа, Души. И там, где почитали только силу, он говорил: «Блаженны нищие духом... Блаженны плачущие... Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю...»