Юрий Герт - Семейный архив

После квартир Гриши и Феликса жилище Воронеля, профессора Тель-Авивского университета, показалось мне роскошным. В квартире было пять или шесть комнат, находилась она в центре Тель-Авива, и зеленом районе, дом на 12 этажей, живут в нем офицеры-отставники. В большой комнате — ливингрум — стена, обшитая коричневой мешковиной, на ней — около 50-ти масок, порой страшных, с изуродованными, гримасничающими выражениями лиц. «Когда я езжу куда-нибудь, не могу себе отказать...» — объясняет Нинэль. Три большие матрешки на стеллаже. И ничего еврейского. Множество книг, стеллажи с книгами — в основном русские, советские издания. И зарубежье — самиздатовское. Огромный обогреватель, он же кондишен, от которого мы в первый день (вечер) замерзли, так как не умели его выключить. Два компьютера — в большой комнате и там, где Сашин кабинет.

(Забавно: в Астрахани у Воронеля была отдельная комнатка, весьма комфортная квартира, в которой жили его родители и дедушка. И Грише, и мне все это представлялось невероятным шиком. Здесь, в Израиле, да и в нашей кливлендской квартире по 8-й программе сохраняется та же дистанция в «уровнях жизни», которая определяет взгляды, нравственные принципы...).

К вечеру Саша и Нинэль ушли на совещание: ученые из России хотят обратиться к Пересу, чтобы государство помогло обустроить новоприбывших, дать им надлежащую работу. Перес присутствовал на совещании, обещал помочь. Ему, впрочем, не очень верили: предвыборные обещания... Тем не менее журнал «22», в котором регулярно печатает свои романы Нинэль и где Саша является главным редактором, журнал этот выходит при содействии отдела культуры министерства науки и искусств, общественного фонда «Москва — Иерусалим» и т.д., что, по-моему, совершенно невозможно в Америке...

Вечером и на другой день я расспрашивал Сашу об Израиле, об арабах, об отношении — его, лично — к России и т.д., и в основном то, о чем говорил он, поддержки у меня не встречало, напротив... Но я стремился не спорить — из тех соображений, которые приводил выше.

Рабин, говорил Саша, прав, другого выхода нет — нужен мир, но с позиций силы. Россия, «с позиций силы» утверждавшая себя в качестве колониальной державы, для него была неприемлема, враждебна. Революция, большевики, Ленин — все укладывалось в некую схему. Конкретные обстоятельства, индивидуальная человеческая жизнь, сочувствие, сострадание — все это находилось вне схемы. О неграх у Саши столь же враждебное, жесткое до жестокости мнение, как и об арабах: никаких послаблений, демократия, закон... Иначе над Америкой нависает черная опасность, по отношению к неграм необходимы суровые меры, запреты, история с Симпсоном доказывает это...

Тут я не мог не возразить, не опрокинуть «настоящее» в «прошлое», но Саша стоял на своем. Я пытался убедить его в том, что — может быть хватит учить? То мы, евреи, учили Россию, теперь — американцев, как им надо жить... Да, оправдание Симпсона, вероятно, виновного в убийстве белой жены и ее любовника, не соответствует понятию «закон», однако вся черная Америка была предельно возбуждена, президент и правящие круги, возможно, не хотели повторения событий 1993 года в Лос-Анджелесе... Да, «закон есть закон», когда нравственные начала, традиции, воспитание примерно одинаковы. А если нет?.. Но не умозрительные рассуждения подействовали на Сашу и Нинэль, а рассказ о нашем доме, живущих в нем неграх — приветливых, учтивых, добропорядочных — старых и больных неграх, в отличие от грубоватых, порой озлобленных — молодых, которых мы порой встречаем в магазинах и т.д.. Для Саши и его жены услышанное было внове...

Я замечаю, что для евреев характерны чрезвычайная теоретичность, происходящая от рационального склада ума (отсюда не языческое поклонение пню и т.д., а невидимому, абстрактному Богу), а также от недостатка живого, чувственного элемента, и потому нет у нас Есенина, есть Мандельштам... И мало красочных эпитетов, мало живописности — взамен ее «современная живопись», музыка, математика... Мало плоти. Может быть хасиды это сознавали, хотели восполнить?..

Такого рода «восполнение» происходит, заметил я, за счет матерных слов. И Саша, и Нинэль, и в текстах журнала слова эти хвастливо выпирали, в употреблении их сквозила явная нарочитость... Я не удержался и об этом сказал. Мне возразили: свобода... Свобода во всем... Однако — почему же «во всем»?.. Человек утвердил себя в качестве человека, когда возникли сформулированные Моисеем запреты... Но суть для меня не только в этом. Я прожил в общежитии с вологодскими, «от земли», ребятами, затем — 2,5 года в армейской казарме, затем 35 лет в кругу литераторов... Матерщина была междометием, эмоциональным выплеском. Теперь принято — ради щекотания половых органов — материться обязательно — мужчинам при женщинах, женщинам при мужчинах... Аня росла не в рафинированной обстановке, где зажимали девичьи ушки в ответ на каждое грубое

словцо. Но когда мы гуляли в садике возле нашего дома в Алма-Ате и присели на скамеечку, рядом с нами расположился молодой казах и начал материться. Мы поднялись, чтобы уйти, но мне показалось непристойным — то, что позволил он себе всю эту грязь при Ане... Я вернулся и высказал ему все, что хотел. Для него я был «аксакалом», раза в три старше, чем он... «Ну, ты меня запомнишь...» — пробормотал он и ткнул меня чем-то в бедро. Я не сразу заметил, что джинсы мои окрасила кровь и течет она все усиливающейся струйкой... Ударь он меня ножом-финкой на три-четыре сантиметра левее, он пропорол бы кишку или мочевой пузырь... Милицейский фургон стоял поблизости, из него выскочили, но никого, понятно, не поймали... Потом приходили к нам домой, составляли протокол, знакомый врач настаивал, чтобы мне делали противостолбнячную сыворотку...

Так это было. Что же до Саши, то в школе с его языка не слетало ни одного матерного слова (в отличие от меня). Теперь же, подчиняясь «интеллигентской» моде, он провозгласил «полную свободу» словоизвержения...

О Свобода!.. От рабства, от крепостничества, от материального ига... Сейчас мы сидели в квартире главного редактора литературного журнала и наслаждались великой Свободой — вершиной добытых прежде Свобод!..

На другой день Саша привез нас в Кейсарию, находившуюся на пол-пути от Тель-Авива до Хайфы. Он знал и любил это место — и в самом деле, мало найдется, вероятно, уголков на земном шаре, где в такой же мере сосредоточилась бы, сконцентрировалась бы, спрессовалась память Истории...

Саша водил нас по территории Национального парка Кейсарии (так это теперь называлось) и рассказывал — о древнейшем периоде персидского правления за почти три века до н. э., когда финикийцы построили здесь первое поселение; и об эллинистическом периоде, начавшемся за триста лет до н. э. и длившемся три века; о сменившем его римском периоде, с 37 года до н. э. и до 324 года н. э.; о периоде византийском, затем арабском, затем об эпохе крестоносцев, мамлюков, оттоманской империи... Нинэль и ее племянница, присоединившаяся к нам в Тель-Авиве, слушали Сашу без большого интереса, поскольку бывали наверняка в этом месте и раньше, но для Ани и для меня все, что мы видели, представлялось чем-то вроде застывшего сгустка времени.