Юрий Герт - Семейный архив

Тем не менее глубокой ночью меня отпустили, назначив продолжение допроса на другое утро. Я шел домой — и не верил себе. Не верил тому, что случилось. Не верил тому, что полчаса назад сидел перед капитаном.... Не верил тому, что напоследок мне было предложено расписаться под каждым листом протокола(все мои ответы изложены в нем были каким-то и моим, и совершенно не моим языком), потом подписать коротенькую, в ладонь, анкетку — о неразглашении всего, здесь услышанного, происходившего...

Беспокоило меня и то, как дома переживают мое отсутствие... Но ни бабушка, ни тетя Муся, ни Виктор Александрович — по крайней мере внешне — ни в чем не выразили своего волнения.

Вопросы их были короткими и малозначащими. Возможно, на них подействовал мой угнетенный, вымотанный вид. Я узнал, что перед тем, как меня подхватила «эмка», к ним приезжали, устроили обыск, спрашивали, где я... Так что во всем дальнейшем для них не было никакой неожиданности...

На другой день в назначенный час я снова оказался в том же кабинете. Вопросы были все те же... В соседних кабинетах находились остальные участники нашей «организации», за исключением Гриши Горжалцана — его вызвали через несколько дней, последним.

Наши отношения с Шуркой Воронелем несколько обострились — я не мог простить ему того, что хранилось им от меня в тайне, это не соответствовало моим понятиям о дружбе.

Мне известно, что за действия, подобные нашим, судили, давали сроки, и немалые. По существу, как в средневековых монастырях зарождались разного рода еретические или даже атеистические учения, так в то время именно в среде пылких и правоверных марксистов неизбежно возникали «еретические» взгляды на окружающую действительность... Конечно, до обобщений было еще далеко, но всякая критика, всякое недовольство существующим воспринималось властями как покушение на установленный режим.

Наше «дело» завершилось неожиданно мягко: Воронелю, исходя из его «прошлого», вместо аттестата зрелости выдали справку о том, что он «прослушал курс» за среднюю школу, и лишили золотой медали, меня лишили серебра и я получил строгий выговор с ужасающей формулировкой в свое комсомольское дело. Но главное заключалось не в этом.

В МГБ возникла мысль, тут же поддержанная имевшими касательство к нам организациями: по городу следовало провести так называемые «активы» с разоблачением и осуждением наших «действий». Один такой «актив» мне запомнился навсегда, перевернув мое представление о правде, справедливости, чести...

Происходил он у нас в школе. Зал был набит до предела. Были люди из горкома, райкома комсомола, партийных органов. Мы, трое, сидели впереди, на «скамье подсудимых». Самым потрясающим было то, что вчерашние наши друзья, сторонники, единомышленники выступали с горячими обличениями — мы выглядели в них идейными врагами, очернителями, пособниками... не помню, кого. Вчера они говорили одно, сегодня прямо противоположное. И это было страшно...

Вот как описывает эту ситуацию Александр Воронель в названной выше книге: «Для моего развития была особенно важна не столько фатальность заключительного возвращения в КГБ, сколько та поразительная легкость, с которой нам удалось возмутить и поднять борьбу за идейность и «истинно советский» революционный антиформалистический дух чуть ли не всю молодежь города, и легкость меньшая, с которой эта молодежь спустя месяц разоблачала, клеймила и проклинала нас....» При этом многие ребята, заклеймив нас, присаживались рядом в зале и шептали: «Не дрейфь! Что поделаешь так надо! Может, вас еще не выгонят....»

Так вели себя наши товарищи. А те, кто повыше?...

Воронель писал (ссылаюсь на него во избежание подозрений в мерной моей субъективности): «Если бы секретарь горкома, который не только разрешил, но и поощрял нас, сказал правду... Но он испугался... Он обратился к нижестоящим с тем же вопросом: «Кто разрешил?» Никому не хотелось быть козлом отпущения, всем пришлось отрицать свое участие в этом деле и приписывать нам обман дирекции, партийных органов...

Хорошо помню ложно-вдохновенное лицо секретаря горкома с пышной «молодежной» шевелюрой, говорящего «Добро», пожимающего нам руки, и столь же вдохновенное, как бы прозревшее, его лицо в президиуме шельмующего собрания. Помню тупое, рябоватое, с черными зубами лицо секретаря райкома комсомола, когда он говор «Работайте, ребята! Молодцы!» И потом пузырящуюся слюну на в губах и трясущиеся крахмальные манжеты на руках, воздетых горе, когда, разоблачая наше «коварство», он сопоставлял его с «энтузиазмом(так у него получалось) остальных комсомольцев....»

Что потрясло в этой истории меня больше всего?

За что?..

За что нас клеймили, обличали, втаптывали в грязь?..

Нам приписывали именно то, против чего мы боролись. Нас обвиняли в обвиняли в обмане, в надругательстве над «советской молодежью», нам приписывали массу грехов, не имевших к нам никакого отношения...

Помню, как в разгар «обличений» я не выдержал, выбежал в коридор, увидел там нашего классного руководителя, Ольгу Александровну Каплину, кинулся к ней... Я был вне себя. Я обхватил ее руками, в глазах моих стояли слезы, мир перевернулся, вместо лица я видел его изнанку...

— Ольга Александровна, что происходит?.. — не то шептал, не то во весь голос орал я. — Ведь они врут, все врут!... Они все-все врут!..

Она гладила меня по голове, пыталась успокоить, но что, что могло мне внушить ее жалкое, растерянное бормотание?.. (Кстати, впоследствии ее исключили из партии, запретили преподавать в старших классах, говорили — она спилась, алкоголизм погубил ее... И все это было результатом нашей «истории»).

...Прошло немалое время, прежде чем я осознал, что именно этот вопрос — «за что?..» — стоял перед многими жертвами режима... Но ответ на него был не так-то прост...

Пока же я вдруг увидел, что мир расколот, в нем нет единства, гармонии, нет справедливости, в которую после победы над Гитлером верилось так свято... Я увидел — к полному недоумению и, хуже, отчаянию — что и по эту сторону баррикад идет борьба между правдой и ложью, честностью и подлостью, справедливостью и прямым, откровенным цинизмом...

Думаю, и для Галины, и для Ани происшедшее не было таким обвалом, как для меня. Они восприняли случившееся как некую данность. Им было не менее тяжко, но для них это не было катастрофическим столкновением двух миров — идеального и реального....

За каждым из нас, чувствовали мы, следят... Когда Виктор Александрович, дядя Витя, брал в железнодорожной кассе для меня билет на Москву, какой-то незнакомец подошел к нему, стоявшему в очереди, и осведомился, для кого он хочет купить билет, на какое число и т.д. Зачем и кому это понадобилось? Было еще несколько подобных случаев... И мы решили, что лучше мне лететь, не говоря никому, когда, какого числа — авось с самолета, летящего в Москву, меня не снимут.