Юрий Герт - Семейный архив

Да, проблема воспитания детей и подростков — одна из важнейших. Не даром так волнуют общественность факты, связанные с покалеченными судьбами детей, которые не сумели противостоять вредным влияниям и встали на путь хулиганства, разбоя, оказались в исправительных колониях, на скамье подсудимых! Пусть таких — в процентном отношении — немного, но ведь литератора волнуют не проценты, а человеческая жизнь — каждая, неповторимая, единственная!

«Пошлый адюльтер», пишете Вы. Но дело не в этом. Ваше целомудрие оскорбляет изображаемый в повести адюльтер. Ну, а существование в нашем обществе матерей-одиночек, а дети, отдаваемые матерями в «дом малютки »— это не коробит Ваше нравственное чувство? А распадающиеся семьи, разводы?.. Главное, чего мне хотелось, это взглянуть на «адюльтер» не с позиции «его» или «ее», а с позиции ребенка. Ибо ему-то в конечном счете принадлежит высший суд, хотя чаще всего и суда никакого он не совершает, он только ожесточается сердцем, вера в самых близких, самых любимых людей может угаснуть в нем, и не известно, чем дальше в его судьбе обернется все это...

В рецензии вы избегаете говорить о главном, ради чего и написана вся вещь. Какую цель Вы этим преследуете? Не в том ли она, чтобы дополнить образы повести еще одним, сотворенный на сей раз уже Вами?Я имею в виду образ автора...

Вот он:

«В степень духовного бытия и нравственно ценных человеческих поступков Ю.Герт возводит ползучий эмпиризм мещанского быта, стремясь выдать пошлый адюльтер за наивысшее проявление счастливых людских страстей...»

«Ю.Герт понаторел в иных описаниях и рад бы втиснуть под видавшую виды обложку «Простора» все гоголевские лужи, да жаль время действия в повести зимнее...»

«Неисчерпаемо-муторны краски, которыми Ю.Герт мажет старшее поколение в повести, густо засаженной дремучими зоологическими дебрями, где тихо, молчаливо процветают самые дикие и низменные инстинкты...»

И т.д.

Но этого мало: оказывается, своих героев это чудовище Ю. Герт «конструирует по схемам, схваченных с чужих ветров концепций».

Вот она, кульминация Вашей мысли! «Чужие ветры» — не больше не меньше! Но какие же, позвольте спросить? Откуда, из каких сторон или стран дующие? Пока Вы, «понаторев» в ругательном жаргоне, лепили образ Ю. Герта из грязи, Вы еще стремились как-то «аргументировать», подкреплять одно ругательство другим. Но здесь и аргументы не требуются! «С чужих ветров» — значит: Герт — «чужой», «не наш человек», значит — «ату его!..»

Я правильно Вас понял?

Но теперь постарайтесь и Вы понять меня.

Вы переоценили свои силы.

Вы думаете, что в Ваших руках — дубина, которая может свободно гулять по головам литераторов — сегодня по моей, завтра по чьим-то еще! Но дубина, при всем несовершенстве и старомодности этого вида оружия, способна еще вызывать некоторое уважение: чтобы оперировать ее увесистой мощью, необходима действительно сила — однако больше той, которая дается простой наглостью, невежеством, попранием элементарных правил человеческого, не говорю уже — литературного общежития.

Потому мне представляется в хилых, но злых и бесчестных Ваших руках — не дубина, а хлыст, предназначенный для публичной порки. Нет, Вы не думали о критике, когда брались за перо, ведь ее цель — выяснить истину, а не подменять ее ложью. Вы думали о единственном — как побольнее уязвить автора, опозорить, ошельмовать и под конец экзекуции уничтожить зловещим выводом по поводу «чужих ветров»... Но рецензия на мою повесть — лишь один из примеров того, какой стиль избираете Вы для «разноса» многих литераторов - казахстанцев!

Член Союза Советских Писателей 1 декабря 1974 г.

Юрий Герт».

Я принес свой «Ответ» в «Простор», дал прочесть моим товарищам. Они ненавидели Владимирова не меньше, чем я, но никто еще не реагировал на его разносы подобным образом. Мне же терять было нечего, я знал, что мою книгу вычеркнули из плана издательства, то есть продолжалась история длиной в десять лет... Мне пожимали руку, одобряли мое намерение — разослать письмо по редакциям газет... И лишь Морис Симашко, находившийся в постоянных контрах с властями, но умевший не только проигрывать, а иногда и выигрывать, посоветовал не заниматься этим бесполезным делом («Как ты не понимаешь, что время дуэлей на пистолетах и шпагах прошло, с этими людьми нужно изъясняться совсем другим способом...»)...

— Дай телеграмму Кунаеву... Письмо перехватит тот же Владимиров... Дай телеграмму и напиши, что у тебя очень тяжелое настроение... И что тебя не издают десять лет... И в результате возникших обстоятельств ряд вопросов может быть разрешен только в личной

беседе с тобой... Понял?. Это их партийный язык... Ты слишком заметная фигура, чтобы допустить, что ты намерен уехать...

— Но я и не собираюсь...

— Это для них... Они не захотят допустить скандала...

— Но...

— Никаких «но»... Я двадцать пять лет в партии и знаю, как с ними нужно разговаривать...

Скрепив, как говорится, сердце, я дал телеграмму — члену Политбюро ЦК КПСС, Первому секретарь ЦК КП Казахстана... Через две недели меня вызвал в ЦК зам. зав. идеологическим отделом Устинов. Как и Владимиров, он подвизался в критике, но Владимиров занимал более важный пост...

В кабинете Устинова не было бюста Сократа, и сам он встретил меня дружелюбно-торжественно. Невысокого роста, в сером костюме, с гладко зачесанными назад светлыми волосами, со стандартнопартийной, многозначительной улыбкой на лице, он был бы полным воплощением исполнительного партчиновника, если бы не маленькие горящие глазки и четко прорисованные челюсти, напоминавшие мне портреты Геббельса...

Говоря, он поднялся, не выходя из-за стола и, разделяя слова паузами, вытянув руки по швам, произнес:

— Динмухамед Ахметович Кунаев просил передать вам, чтобы вы ни о чем не беспокоились и продолжали работать в области литературы... — Устинов, как бы передавая мне рукопожатие Первого Лица, протянул поверх стола мне руку.

Я пожал ее. Я не верил своим ушам. Неужели подействовала моя телеграмма, которую я послал по совету Мориса?.. Чувство благодарности всколыхнулось во мне.

— Мой отец, — сказал я, — погиб на фронте, в войне против фашизма. И я тоже считаю необходимым по мере сил бороться с фашизмом... У нас в стране... Мы должны продолжать дело наших отцов... (Устинов был мой сверстник).

Я увидел, как он насторожился. Как вдруг усохло, посуровело его лицо. Как отпрянули от меня куда-то вдаль его глаза.

— О каком фашизме вы говорите?.. — спросил он. — Что вы имеете в виду?..