Стивен Фрай - Хроники Фрая

Наступил ноябрь, мне предстояло поехать в Лестер, на премьеру «Я и моя девочка». План был таков: я приезжаю в четверг, смотрю генеральную репетицию, затем, в пятницу, присутствую на премьерном показе, а после него сажусь на лондонский поезд, чтобы поспеть к субботнему дневному представлению «Сорока лет на службе». Но кто же будет играть в мое отсутствие Темписта? Узнав, что в этой роли выступит сам Алан Беннетт, который исполнил ее в 1968-м, в первой постановке пьесы, я пришел в ужас. Потому, то есть, что мне не удастся увидеть его на сцене.

В понедельник той недели Алан зашел вечером в гримерную, которую я делил с Дэвидом Горовицем.

— У меня к вам довольно странная просьба, Стивен. Не знаю, согласитесь ли вы исполнить ее, но я все же изложу ее вам.

— Да?

— Я знаю, что уезжаете вы в четверг, однако не будете ли вы против, если я сыграю Темписта и в среду — на дневном и вечернем спектаклях?

— О господи, да нисколько. Нисколько .

Я понял, что этот милейший человек немного нервничает и хочет попробовать, так сказать, воду ногой, найти возвратный путь к роли, воспользовавшись для этого дневным представлением, на котором публики будет относительно мало. И самое замечательное — я смогу посидеть в зале и понаблюдать за его игрой. И не на одном спектакле, а на целых двух. Актеру редко выпадает случай посмотреть постановку, в которой он играет, да многие предпочитают и не видеть других исполнителей своей роли, однако я был слишком большим поклонником Алана, чтобы бояться того, что он сможет затмить меня. А в том, что произойдет именно это, я нисколько не сомневался. В конце концов, роль Темписта он написал для себя и был к тому же Аланом, господи помилуй, Беннеттом.

Посмотрев два спектакля, я зашел в гримерную.

— Ах, Алан, вы были изумительны. Изумительны.

— Вы правда так думаете?

— Я ужасно рад, что вы играли сегодня, — сказал я, — но, знаете, попытка вжиться в роль на дневном представлении была вам решительно ни к чему. Вы идеально исполняли ее с первой же минуты.

— А, но я попросил у вас разрешения поиграть сегодня вовсе не поэтому.

— Нет?

— Честное слово, нет.

— Но тогда почему же?

— Ну, вы, наверное, слышали о моем фильме?

Еще бы я не слышал. Алан написал сценарий фильма «Спецобслуживание», в котором снялись Мэгги Смит, Майкл Пэйлин и Денхолм Эллиот. Я как раз собирался посмотреть его в ближайший уик-энд.

— Понимаете, — сказал он, — сегодня вечером пройдет его официальная премьера, и мне требовалась основательная отговорка, чтобы на ней не присутствовать.

Застенчивость в духе Беннетта — выходить на сцену перед сидящими в зале сотнями зрителей ему легче, чем присутствовать на приеме.

Дни в Лестере пролетели для меня как в тумане. Генеральная репетиция прошла вроде бы хорошо, однако без зрителей сказать, получился у нас грубый фарс или настоящая комедия, было невозможно. Роберт и Эмма смотрелись великолепно. Игра Роберта с плащом, котелком, сигаретами, диванными подушками — с любым попадавшимся ему под руку реквизитом — была попросту мастерской. Ничего подобного за пределами немых фильмов я еще не видел.

Я обошел гримерные, желая актерам удачи, — с бутылками шампанского, букетами роз и выражениями веры, надежды и благодарности.

— Ну что же, теперь осталось дождаться самого главного начальника… — сказал Фрэнк Торнтон, отвечая в мрачнейшей его манере на не заданный мной вопрос, — публики!

— О! — Я закивал, подтверждая мудрость этого актерского высказывания.

По завершении премьерного показа Главный Начальник вскочил на ноги, поднял вверх большие пальцы и завопил во все горло: «„Прогулка по Ламбету“, ой!» Зрители простояли и прокричали полчаса, так мне, во всяком случае, показалось. То был триумф, чудеснейший, все обнимались и плакали от радости совершенно так же, как за кулисами успешных голливудских мюзиклов. Волшебная, детальная режиссура Майка Оккрента, хореография Джиллиан Грегори, аранжировки Майка Уолкера и его работа с хором и актерами, которые отдавались телом и душой каждой секунде двухчасового представления, — все это привело к самому счастливому из вечеров, какой я когда-либо видел в театре.

Поймите меня правильно. Мюзиклы по-прежнему оставляют меня равнодушным, и я уверен, что очень многие из вас морщатся, вспоминая «перламутровых королей и королев» [163] Победители проводимого в лондонском Ист-Энде конкурса традиционной одежды уличного торговца и торговки. и разудалые канканы, исполняемые под пумти-тумти 1930-х. И все же я доволен тем, что оказался причастным к чему-то столь чуждому обычным моим вкусам, к зрелищу, в котором била ключом и пенилась непринужденная легкость, пылкое легкомыслие и не считающее нужным в чем-то оправдываться приподнятое настроение. Мы пошли против течения, по коему плыла самодовольная, манерная, сплошь состоящая из пения оперная мелодрама. И не просто пошли, а еще и отбивая на ходу чечетку. Мне нравилось, что наш спектакль воздает должное самому происхождению слова «мюзикл». Истоком этого жанра была «музыкальная комедия», и все мы надеялись, что спрос на представления подобного рода еще существует. На приеме, который состоялся после спектакля, я наклонился к лучезарно улыбавшемуся Ричарду Армитажу.

— Как вы полагаете, перенос будет? — прокричал я ему на ухо, щеголяя знанием театрального жаргона.

— Наверняка, — ответил Ричард. — Спасибо вам, дорогой мой. Отец сейчас смотрит на нас сверху и подмигивает.

Я отвернулся, на глазах моих выступили слезы. Я знал, насколько важно для человека чувство, что он заслужил наконец одобрение своего отца.

Я вернулся в Лондон, представления «Сорока лет службы» продолжались, миновало Рождество, за ним новогодние праздники. Я начал ставить крестики на висевшем в моей гримерной календаре, точно заключенный, выцарапывающий зарубки на стене камеры. Есть что-то прямо-таки жуткое в воздействии, которое оказывает на мозг вынужденное повторение одних и тех же слов и поступков. Опытные театральные актеры знают, насколько распространено в их среде постигающее человека на сцене чувство расставания с собственным телом, — ему начинает казаться, что он воспарил над ней и теперь беспомощно наблюдает за собой сверху. И когда приходит время его реплики, он либо застывает и не может сказать ни слова, либо произносит ее три и четыре раза подряд, сам того не замечая. Спасти его может только щипок или пинок коллеги-актера.

В «Сорока годах службы» была сцена, где я отчитывал ученика за какой-то проступок. Произнося выговор, я с силой пристукивал в ритм ему указательным пальцем по столу. Во время одного проходившего при полупустом зале дневного спектакля я опустил взгляд на стол и обнаружил, что в месте, на которое приходились удары моего пальца, облупился лак. Непонятно почему, но меня это потрясло, и я решил, что вечером буду стучать по другому месту. Когда наступил соответствующий миг, я поднял руку, нацелился дюймов на шесть в сторону от попорченного мной участка стола и со стуком опустил палец в точности на него. В следующие несколько вечеров я производил одну попытку за другой, но некая форма всесильной, нелепой мышечной памяти неизменно заставляла меня бить все туда же. Встревожило меня это до крайности, и оставшиеся нам две или три недели стали восприниматься мной как срок кошмарного заключения в тюрьму, из которой я, может, вообще никогда и не выйду. Я не поделился этим чувством ни с Дэвидом, ни с Филлидой, ни с Полом, поскольку они, обладатели гораздо большего, чем мой, опыта, оставались, казалось мне, спокойными и ничем не встревоженными.