Людмила Третьякова - Красавицы не умирают

...Она приняла предложение виконта.

Не желая стать объектом сенсации и сплетен, Мари и де Перрего уехали в Лондон. Здесь 21 февраля 1846 года они сочетались гражданским браком.

Однако смелость виконта имела пределы. Представляя, какой скандал вызовет его женитьба на падшей женщине среди аристократической родни, де Перрего не решился на венчание. Таким образом, брак оказался заключенным не по правилам, а следовательно, не мог быть утвержден французским генеральным консулом в Англии, как того требовал закон.

Вероятно, это подействовало очень угнетающе на Ма­ри, здоровье которой продолжало ухудшаться. Она не могла не знать всех признаков скоротечной чахотки и не сознавать, что приговорена. Свадьба, казавшаяся теперь смехотворной, и замужество, не имевшее никакой силы во Франции, доканывали ее.

Вернувшись, виконт и виконтесса де Перрего по вза­имному согласию предоставили друг другу полную свобо­ду. Единственное, что напоминало Мари о лондонском вояже, — это фамильный герб, который появился на дверцах ее кареты и на столовом сервизе.

...Мари оставалось жить совсем немного. Ее мучили кашель, бессонница. Она ослабла так, что целыми днями лежала в постели, собирая силы, чтобы подняться вечером хоть на пару часов.

Мари изо всех сил цеплялась за жизнь. Она поехала лечиться в Висбаден. Поначалу здесь ей стало немного лег­че, и ее снова стали видеть в казино, на балах. Но призрак приближающейся смерти снова возникал перед несчастной. Мари, как бы ища менее мучительного конца, пускала ло­шадь галопом на самых опасных тропинках, словно желая сорваться в пропасть. Но ей суждено было иное.

Вернувшись в Париж, «дама с камелиями» в послед­ний раз появилась в театре. «Она выглядела так, словно вышла из могилы, чтобы поквитаться со всеми блестящими молодыми дураками... покинувшими ее».

Спасительное, как ему казалось, удаление от Мари, сыграло с Дюма злую шутку: он все больше думал о ней, мучился тоской и недобрыми предчувствиями. Оказалось, он любил ее больше, чем предполагал сам. Письмо, по­сланное ей, было продиктовано желанием снять с души камень.

«Через неделю после того, как вы получите это пись­мо, я буду в Алжире. Если я найду на почте хотя бы за­писочку от вас, из которой узнаю, что вы простили мне то, что я совершил почти год назад, я возвращусь во Францию менее грустным, если вы отпустите мне грехи, и — совершенно счастливым, если найду вас в добром здравии.

Ваш друг А.Д.».

Ответа Александр не получил.

* * *

Судьба не пощадила Мари даже напоследок. Она лишний раз убедила умирающую в том, как призрачна была власть ее красоты над людьми. Игрушка сломалась — и ее вы­бросили в угол, желая найти что-нибудь новенькое, рабо­тающее безотказно. В заполненной недавно гостями квар­тире на бульваре Мадлен было пусто. Тяжелые шторы не подымались. И даже попугай, наученный хозяйкой печаль­ной песенке, понуро молчал, напуганный сумраком.

Мари, в отчаянии от пустоты и безмолвия, окружав­ших ее, написала письмо де Перрего. Она просила про­стить ее за принесенные страдания и не дать ей умереть одной: «Молю вас на коленях...», «скорее — прощение».

Спальня Мари напоминала уже не алтарь любви, а ча­совню. Здесь появились две золоченые фигуры Богоматери.

Мари знала, что умрет на этой кровати. Она уже дав­но не выходила из дома, и сил хватало лишь на то, чтобы по вечерам добираться до высокого окна и смотреть, как мимо проходит оживленная толпа мужчин и женщин, уве­ренных, что и завтра, и послезавтра для них будет сиять солнце.

Печальной подробностью ее смерти были веселые зву­ки карнавала, под них она и отошла в небытие. В это время, за несколько дней до Масленицы, Париж пел и танцевал.

Де Перрего все же пришел к своей несчастной подру­ге и этим скрасил ее последние земные мгновенья. Мари поняла, что он простил ее и что никогда не переставал любить. Она была благодарна ему за это и попрощалась с ним.

«Три дня, чувствуя, что летит вниз, в пропасть, ожи­дающую нас всех, она ни на минуту не выпускала руки своей служанки, будто та могла удержать ее. И только когда ангел смерти пришел за ней, она отпустила ее ру­ку. В последнем порыве молодости, испытывая ужас при мысли о небытии, она поднялась на ноги, словно хотела убежать, затем три раза простонала и затихла навсегда».

Так описал смерть Мари Дюплесси поэт Теофиль Готье. «Даме с камелиями» было двадцать три года...

Ирвинг Уоллес писал:

«Она лежала в гробу, усыпанная камелиями. Среди тех, кто провожал ее в последний путь на кладбище Монмартра, был старый русский граф, с двух сторон поддерживаемый слугой и сестрой Мари Дельфиной Паке».

* * *

Когда Александр Дюма вернулся в Париж, Мари уже по­хоронили. Стараясь унять тоску, он бродил по тем самым улицам, по которым в дни былого счастья он проезжал с Мари в ее знаменитом экипаже. И вдруг он заметил: по всему городу были развешаны оповещения о том, что 12 марта 1847 года по такому-то адресу состоится аукцион по распродаже вещей.

Дюма слишком хорошо знал этот адрес. С бьющимся сердцем пришел он в знакомый дом на бульваре Мадлен и ходил по комнатам, где ничего не изменилось с той мину­ты, когда хозяйка навсегда покинула их.

Те самые люди, у которых хватило беспечности не на­вестить умирающую, с редким единодушием явились на аукцион. Здесь вообще было много любопытствующего народа. Пришли все столичные знаменитости, пришли да­же те, кто никогда не допустил бы для себя личного зна­комства с падшей женщиной.

Один из тех, кто поклонялся «даме с камелиями», оставил заметки «о возбужденной толпе, вторгнувшейся в пристанище сладострастного порока и бесконечной печали. Каждая вещь, принадлежавшая Мари, обрела статус со­кровища. «Я слышал, -— писал он, — как самые знатные дамы и самые искусные кокотки удивлялись изощренности и изысканности всех ее туалетных принадлежностей. Ее гребень был продан за сумасшедшую цену; ее головная щетка была продана чуть ли не на вес золота. Продава­лись даже ее поношенные перчатки, настолько была хоро­ша ее рука. Продавались ее поношенные ботинки, и поря­дочные женщины спорили между собой, кому носить этот башмачок Золушки. Все было продано, даже ее старая шаль, которой было три года; даже ее пестрый попугай... продали ее портреты, продали ее любовные записочки, продали ее лошадей — все было продано, и ее родствен­ники, которые отворачивались от нее, когда она проезжала в своей карете с гербами, на прекрасных английских ска­кунах, с торжеством завладели всем золотом, которое очистилось от этой продажи».

За все было выручено около девяноста тысяч франков. Часть этой суммы пошла кредиторам. Остальное вручили единственной наследнице Мари Дюплесси — ее сестре Дельфине, приехавшей ради такого случая из деревни.