Зоя Кох - Вся жизнь в цирке

Без ложной скромности скажу — у нас был хороший номер, но на родине «чудом» нас никто не называл. Конечно, здесь был момент рекламы. Но было и другое, более важное: советские цирковые номера уже в ту пору достигли такого уровня, что поражали искушенных зрителей за границей. Это доказывается следующим: не только мы, но и джигиты Али Бек Кантемировы, жокеи Соболевские, полетчики Руденко, эквилибристы Розетти и другие артисты, поехавшие за границу на гастроли, в самом начале 30-х годов заняли в лучших цирках и варьете Европы ведущее положение.

Представление в «Скала» состояло из двух отделений, наш номер шел в конце первого отделения; в цирковом спектакле это место всегда считается лучшим. Артистам кажется, что зрители лучше всего оценят и запомнят последний номер.

Из всей программы меня больше всего поразил номер «Бу-бу». Так звали огромного орангутанга, работавшего на сцене самостоятельно; дрессировщик стоял у боковой кулисы и подавал животному различные предметы. Зрители дрессировщика не видели. Номер исполнялся так: Бу-бу появлялся на сцене в щегольском костюме, накидке, цилиндре и в белых перчатках. Он кланялся публике, снимал цилиндр, перчатки, складывал их и опускал в цилиндр. Снимал накидку и вешал ее на стоявшую на сцене вешалку. Внимание Бу-бу привлекал стол, уставленный яствами. Он подходил к столу, пододвигал стул, садился, закладывал за ворот салфетку и начинал ужинать, пользуясь ножом и вилкой. Поев, он брал газету, надевал очки и принимался «читать». Обнаружив сигары и спички, Бу-бу, заложив ногу за ногу, зажигал сигару и курил. Покурив, он начинал жонглировать — бросал три шарика, ловил на зубник мяч; заканчивал Бу-бу свой номер балансом — стоя на одной ноге, он на второй балансировал мяч, другой мяч Бу-бу держал в обеих руках, третий — был у него на голове. В это время выходил дрессировщик. Раскланивались они оба; Бу-бу отдавал честь и, взяв под руку дрессировщика, уходил со сцены.

Этот номер пользовался большим успехом. Смотреть его я могла ежедневно. У меня сохранилась фотография Бу-бу, подписанная, к сожалению, рукой его хозяина — писать Бу-бу еще не научился.

В 1941 году русский дрессировщик Волков стал вы-ступать с обезьяной-шимпанзе Чарли, по размерам превосходившей Бу-бу. Номер в будущем должен был стать не менее интересным, чем мною описанный. Но в условиях войны обезьяну сохранить не удалось. Не помог и самоотверженный уход за животным самого Волкова.

Мое внимание в театре «Скала» привлек номер артиста Барбетта, вызывавший большой интерес не только у зрителей, но и у нас, артистов. В жизни Барбетт был интересным, мужественным молодым человеком. На сцене же мы видели изящную, изнеженную и грациозную женщину. Шумная, интригующая реклама задолго до приезда артиста в город разжигала любопытство публики. Номер Барбетта строился так. Сцена была роскошно декорирована. Выходила богатая женщина в костюме XVII века. Исполнив короткий танец, артист сбрасывал с себя тяжелое платье и оставался в хитоне. Сделав на пуантах несколько балетных па, он взбирался по ступенькам мостика на одинарную туго натянутую проволоку, на которой проделывал ряд несложных трюков, держа в руке веер из страусовых перьев. Потом сбрасывал и это платье, оставаясь в обычном костюме гимнастки: расшитых золотом трусах и лифчике. Исполнив на кольцах несложные для профессионала трюки — штиц и бланж, — артист, взявшись за трапецию, отбегал в глубь сцены и, оттолкнувшись, переворачивался на трапеции, переходя в «кипи», то есть положение', при котором он опирался о трапецию руками. Качнувшись над публикой, артист делал эффектный обрыв, как бы падая с трапеции в публику, но цеплялся одной ногой за трапецию и повисал на подколенке.

Публика, не ожидавшая обрыва, вскрикивала, а затем разражалась громом аплодисментов. Смотря на работу Барбетта, даже артисты забывали, что выступает мужчина — с такой поистине женской грацией исполнял он трюки. Когда же Барбетт набрасывал на плечи плащ, снимал парик, зрители, особенно не подготовленные, выражали полное недоумение. Барбетт работал в театре в течение месяца и всегда с успехом.

Теперь, вспоминая Барбетта, я, совсем не отрицая его замечательного мастерства перевоплощения, могу сказать, что в этом номере было что-то патологическое, извращенное, это был типичный номер буржуазной эстрады, в нем отсутствовало главное, что должно быть в цирковом номере, — утверждение здорового начала. Я убеждена, что у нас такой номер не прошел бы, да и не мог бы появиться.

Воскрешая в памяти номера, увиденные в театре «Скала», я отчетливо помню, что в них главное внимание уделялось эффектному оформлению. Приведу для доказательства сказанного еще один пример.

В театре «Скала» выступали артисты Винетов и Чарли — посредственные акробаты-каскадеры. Нижний — пожилой, некрасивый мужчина, верхний — красивый юноша. Чтобы скрыть такой контраст, а также слабую трюковую сторону номера, артисты разыгрывали маленькую пантомиму, делавшую их выступление интересным. Сцена была декорирована под лес. В костюме и гриме индейца появлялся Винетов. Шел он крадучись, как бы выслеживая добычу, в руке у него был лук. С противоположной стороны выходил Чарли, в костюме охотника-европейца. Европеец приказывал индейцу уйти с дороги. Индеец отказывался. Тогда завязывалась ссора, во время которой артисты демонстрировали трюки каскадной акробатики. В конце европеец вонзал нож в грудь индейца, и на этом номер заканчивался.

Кстати говоря, вот типичный пример циркового номера с явно выраженной буржуазной идеологией — европеец убежден, что индеец обязан уступить ему дорогу.

Между прочим, театрализация номеров постепенно проникает и в наш цирк и находит свое отражение в постановке цирковых спектаклей и так называемых парадов-прологов. И все же стремление к лучшему исполнению трюков всегда было и остается отличительной чертой нашего цирка.

Радостное волнение первых выступлений миновало, и потянулись скучные и однообразные будни, все подчинялось тому, чтобы быть в хорошей форме. Вовремя вставать, вовремя ложиться спать, вовремя есть, вовремя репетировать — и никаких излишеств. Жизнь подчинена арене, а в данном случае — сцене. Наши единственные друзья и соотечественники Розетти уехали в Копенгаген. Незнание языка ограничивало прогулки, в кашей семье только отец владел немецким языком, но ему надоедало переводить, и он порой убегал от нас на целый день. Самым большим развлечением для нас было кино, но мы часто не понимали, что происходит на экране.

Мы жили в буржуазном районе Берлина, и меня приводила в уныние чопорность немцев в магазинах, на почте, в кино и театре. Отношения между немецкими артистами тоже были далеко не дружескими, и, конечно, это распространялось и на нас. Можно было проработать в театре месяц и два и услышать только стандартно-любезное «добрый день». Артисты разных номеров друг с другом почти не разговаривали и, уж конечно, не помогали друг другу в работе. Как все это не походило на тот дружеский и даже семейный тон, какой царил в наших цирках! С большим теплом я вспоминаю только режиссера и рабочих сцены, всячески помогавших нам, скрашивавших наше пребывание за границей.