Алевтина Кузичева - Чехов. Жизнь «отдельного человека»

Он вставал в четыре-пять часов утра, варил себе кофе и садился работать. Но не за стол — писал на подоконнике. У него к этому времени возникла одна привычка. Ему легче думалось, если, поднимая голову от листа, он видел за окном сад, лес, поле. В городе этого не было, и там, как запомнили наблюдательные окружающие, Чехов, отрываясь от рукописи, закрывал глаза. Работал он часов пять-шесть, потом уходил ловить рыбу или в лес. В полдень семья обедала. С трех часов дня и до вечера Чехов продолжал писать.

В Богимове собралась в то лето интересная компания. Зоолог В. А. Вагнер с семьей, художник А. А. Киселев с семьей, а еще три «социалиста» (так Чехов звал поднадзорных студентов). Хозяин, Евгений Дмитриевич, был дворянином из мелкопоместных, моложе Чехова на шесть лет. Он недоучился в Петровской земледельческой академии и теперь пополнял знания опытом ведения своего хозяйства. Был покладист, мягок. Зато особу, руководившую в имении молочным делом, дачники не жаловали за нелюбезность и ее редкое имя Анимаиса Орестовна переделывали на все лады — косоокая Аменаиса, Аменаиса Эрастовна, Семирамида, Мюр-и-Мерилиз, косая Усириса. Так повелось еще с бабкинских времен: всем обитателям давали прозвища. Вагнера звали «паучок», хозяина имения — «Геге». Чехов — «гвоздика» (может быть, после игры в «флирт цветов»).

Богимовские вечера дачники проводили по-дачному. Ставили любительские спектакли, ездили на пикники, организовали «клуб» для споров и решения «умных» вопросов. Один из них чрезвычайно занимал Чехова. Не раз говоря, что он фаталист, что всё в жизни предрешено, Чехов, однако, полагал, что в рамках предопределенного человек может что-то исправить, одолеть душевными усилиями, самопознанием, самоограничением. В своем экземпляре книги «Размышления императора Марка Аврелия Антонина о том, что важно для самого себя» (перевод князя Л. Урусова), он отметил записи: «Иметь над собою власть воздерживаться и сохранять умеренность в пользовании — вот черты человека с сильным, непобедимым духом»; «тебе отмерено время, которое, если ты им не воспользуешься, чтобы понять смысл жизни, пройдет бесследно и безвозвратно вместе с тобой»; «никто на свете не может помешать тебе сделаться человеком свободным, честным, помогающим ближнему…».

Хотя, казалось, его житейский опыт не располагал к таким надеждам. Сколько сил он положил на старших братьев, сколько пережито упований, что они справятся с собой, одумаются, опомнятся. Николай остался невысказанной, скрытой болью. Александр — постоянной тревогой, ощущаемой в письмах Чехова. Летом 1891 года ему исполнилось 36 лет. В день рождения он написал в Богимово: «Что будет впереди — ведает Аллах, а назад оглядываться не хочу, ибо в итоге моей деятельности — ноль». Он по-прежнему жил от жалованья к жалованью, от гонорара к гонорару, а семья увеличилась. В августе 1891 года он стал отцом в четвертый раз — третьего сына назвали Михаилом. Это был будущий всемирно известный актер и режиссер.

Письмо о рождении сына «петербургский брат» закончил в своем духе: «Для дедушки и бабушки это — кажется первый случай появления законного внука. Незаконные кланяются». А в следующем письме, может быть, имея в виду беспокойство Павла Егоровича, написал: «Чадо новорожденное <���…> ни обряду обрезания по закону матери, ни таинству крещения по закону отца еще не подвергалось». И попросил об одолжении: поискать в его письмах из Новороссийска домой дату рождения сына Антона. Он ее не помнил, поскольку пребывал тогда в тяжелой душевной смуте. В письмах родным он высказывался насчет своего малодушия, запоев, срывов. Прямо или косвенно искал причины в юношеском безрассудстве и в своих ошибках с выбором профессии, жены и т. д. и т. п. Но однажды упомянул и «общую фамильную кровь (кстати сказать, золотушную)», врожденную склонность к худосочию, тщедушности, которую находил у себя и у брата Николая.

Действительно, на семейной фотографии таганрогских лет старшие сыновья Чеховых выглядели, как говорят в народе, нескладно скроенными, неладно сшитыми. Будто какой-то сбой, выверт природы. Словно изначально проступила во внешности братьев какая-то болезненная исключительность. Потом она проявилась в их очевидной художественной одаренности, которую они возбуждали и одновременно губили в себе алкоголем и беспутством.

Спасая братьев, их талант, Чехов говорил им в те годы о невоспитанности ума и души и набросал кодекс воспитанного человека: уважение к чужой личности и чужой собственности; сострадательность; чистосердечие; отвращение ко лжи; чувство собственного достоинства; нравственная и физическая чистоплотность. Говорил и писал им, что это воспитывается душевными усилиями, волей, штудировкой, муштрой… Судьбы старших братьев, видимо, не умалили этого убеждения. Среди итальянских записей Чехова 1891 года есть запись о неизбежном неравенстве людей: «Вследствие разницы климатов, умов, энергий, вкусов, возрастов, зрений, равенство среди людей никогда невозможно. <���…> Но мы можем сделать неравенство незаметным, как это делаем с дождем или медведями. В этом отношении многое сделают воспитание и культура».

Так можно ли избавиться от дурных привычек? Обуздать в себе разрушительные наклонности? В богимовском «клубе» Вагнер, однокурсник Александра Чехова по университету, доказывал, что природные отклонения необратимы. Чехов, если точны воспоминания его младшего брата, возражал: наследственные недостатки, вырождение одолимы силой духа, самовоспитанием, поиском причин внутри себя.

Так что этот спор с зоологом по-своему продолжал давние размышления Чехова и обнаруживал работу над повестью «Дуэль», которую Чехов завершал в Богимове летом 1891 года. Ее герой — слабый, лукавящий перед собой и людьми, который в родном саду «за всю свою жизнь не посадил ни одного деревца и не вырастил ни одной травки, а живя среди живых, не спас ни одной мухи, а только разрушал, губил и лгал, лгал…». В историю Лаевского, его бегство на Кавказ с чужой женой, ненависть к службе, тяжелые взаимоотношения с людьми, будто вплетена судьба Александра — сожительство с Хрущовой-Сокольниковой, служба в Таганроге и Новороссийске и «ноль» в прошлом. Так «скрутить» себя, так изменить свою жизнь, как Лаевский, который в ночь перед дуэлью мысленно развернул перед собой «свиток» прошлой жизни и проклял ее, Александр Павлович, наверно, смог бы. Но надолго ли?

Лаевский в страшную ночь, в грозу, «проклинал себя, плакал, жаловался, просил прощения; несколько раз в отчаянии подбегал он к столу и писал: „Матушка!“ <���…> „Погибла жизнь! — бормотал он, потирая руки. — Зачем же я еще жив, Боже мой!.. <���…> Искать спасения в людях? В ком искать и как? <���…> Спасения надо искать только в себе самом, а если не найдешь, то к чему терять время, надо убить себя, вот и всё…“». Однако спасся ли герой Чехова пережитым в грозу, во время дуэли и последовавшими переменами? Ответа, как и в рассказе «Огни», не было. Лишь умозаключение, объединившее в финале двух врагов, Лаевского и фон Корена: «Никто не знает настоящей правды…» Что же спасло Лаевского, если спасло? Что нашел он спасительного в себе самом?