Андрей Чегодаев - Моя жизнь и люди, которых я знал

Я уже достал кое‑что из вещей, но пока еще очень немного — это почти невозможное дело, если не попадать в какой‑нибудь город в день его взятия. Но уже предприняты меры к официальному снабжению офицеров нашей всей группы нужными вещами, изъятыми из складов комендатур. Что из этого получится — не знаю. Но думаю, что все- таки что‑то в Москву привезу. Книги, собранные для себя (около 120), отправил в Москву в ящиках, где книги для Комиссии по охране памятников искусства — я пишу Випперу, чтобы без меня их не трогали (эти ящики), так что, бог даст, дойдут по назначению.

Однажды в какой‑то нацистской канцелярии отец обнаружил гору запрещенных Гитлером книг, приготовленных к уничтожению. Среди них оказались «Профили» Абрама Марковича Эфроса. Отец привез эту книгу в Москву и подарил (или вернул?) Эфросу, рассказав в надписи на титульном листе ее историю и подписавшись: майор Чегодаев.

Так как через день мы уедем дней на десять отсюда — не удивляйся, что я не отвечаю на то, что ты пишешь, но я буду писать отовсюду при всякой возможности. Если мы не уедем после этого, а застрянем еще на время — постараюсь сообщить заранее, чтобы ты продолжала писать. Твои два письма — это мои драгоценности, самое важное, что у меня тут есть сейчас. Мне ничего другого не нужно, если не будет писем. Так хочется получить еще поскорее!

Скажи Виктору Никитичу, что я ему писал — получил ли он? Поцелуй его крепко! И Веру Николаевну, и папу, и Ал. Бор., и Татьяну Борисовну. Целую тебя и Машукушку миллиарды раз. Ужасно без вас скучаю. А. 13/1V—45.

20/IV-45

Наташенька, милая, милая, любимая!

Это письмо дойдет, вероятно, раньше предыдущих — его опустит в Москве один наш полковник, уезжающий сегодня вечером. Не знаю, получаешь ли ты мои письма, я пишу часто, и последнее письмо отправил с старшиной, сопровождающим наш транспорт в Москву. Я получил два твоих письма, самых первых, и с тех пор опять ничего о вас не знаю, тревожусь и волнуюсь — почти месяц ведь с 21 марта! Правда, ни Филиппов, ни Григоров вообще ни разу еще писем не получали. Завтра или послезавтра я уеду дней на десять очень далеко от нашей полевой почты, так что уж вовсе ничего не смогу получить. Я совершенно здоров, и все у меня в порядке, устаю только очень. Вероятно, после этой поездки (десятидневной) поедем в Москву — должно быть, выедем около 1 мая. Но это не наверное, так что может выйти и иначе и я приеду позже. Но, во всяком случае, в Москву поедем в скором времени, в зависимости от хода военных действий и планов Комитета по делам искусств. Мне ужасно хочется вас видеть.

Я несколько раз описывал нашу жизнь тут, ничего нового нет, все по — прежнему. Живу в одном и том же городе, отсюда езжу на «виллисе» куда нужно, иногда очень далеко. Обычно занят с утра до вечера сплошь, так что потом ноги как свинцовые и голова совсем не работает. Впечатлений самых разнообразных очень много, они меня утомляют, и я на все иногда взираю с полным равнодушием — всего нужно в меру. Мои товарищи — оба очень хорошие, — с ними легко и просто. Да и кругом очень много людей как следует. Читать совсем не успеваю и горестно думаю об этом. Как много уже забыл из того, что обдумывал для диссертации, многое придется начинать сначала. Вообще, у меня нет уверенности, что Комитет поступил со мной мудро — я недоволен результатами своей работы. Может быть, впрочем, это и успеет еще измениться, но все‑таки 1 '/ 2месяца прошли довольно‑таки непродуктивно.

Только что, сию минуту, приехал Филиппов и привез мне Машукушкино письмо от 23 марта. Я очень доволен. Машукушка, передай от меня низкий поклон Александру Борисовичу. Я слышал по радио указ о его награждении орденом Ленина и послал ему тогда же письмо. Получил ли он его? Ты закрой свой театр от пыли, чтобы не испортился, пока ты его не продолжаешь. И «Сон в летнюю ночь» спрячь, для меня. Я очень рад, что ты вздумала отправиться в Гравюрный кабинет, там ведь уйма всяких интересных вещей. Очень меня занимает, что делается в музее — я ничего не знаю. Мне очень приятно твое мнение, что мама читает лекции лучше меня — это в самом деле так, и всегда так было. Если опять где‑нибудь увидишь Грабаря — кланяйся ему и скажи, что я написал очень подробное письмо на имя Виппера с просьбой показать Грабарю и Лазареву — там описана вся моя работа тут. Кланяйся от меня всем друзьям, кого увидишь. Сходи в Художественный институт, узнай, что там делается, и тоже передай поклоны, в особенности С. В. Герасимову.

Целую вам обеих крепко — крепко и очень хочу увидеть поскорее. Я очень без вас скучаю. А.

20/1V-45

Наташенька, милая, милая, моя любимая!

Уже с неделю я кочую по Силезии из конца в конец. Перебывал во множестве городов и городков, видел очень красивые места, видел издали Совиные горы (скоро уже, наверное, увижу и Исполиновы горы). Устаю по — прежнему, но настроение очень хорошее и езжу не зря. Сейчас мы разделились на две группы — я вместе с нашим музыкантом (который очень неприятен, но, в общем, в силу своей необычайной практичности, удобный компаньон) обитаем в огромном замке, посреди чудесного парка. При нас на этот раз команда красноармейцев и шофер с «студебекером». Замок не старый, но интересный. Пробудем здесь, должно быть, дней 5. Весна уже в полном разгаре, деревья зеленые и трава густая, на рассвете роса и поют птицы. В самом замке я ночевал лишь одну ночь, в одиночестве (т. к. приехал вперед), теперь живем наверху двухэтажного служебного дома. Яблони цветут, солнце — очень хорошо. Но я больше всего хочу в Москву, несмотря на то, что сейчас, пожалуй, много интереснее, чем первый месяц.

В замке большая старая библиотека (с середины XIX века), которую я еще и не разглядел как следует. Удивительно, что нигде до сих пор, ни в замке, ни в городах, я не видел хорошей старой живописи — так и не прибавил пока ничего к своим представлениям о старых мастерах. Всюду обычная немецкая дрянь XIX века (или, что еще хуже — XX века). Только книги видел очень хорошие в изобилии. Очень приятно и легко встречаться в самой, иногда, глуши с русскими людьми. В подавляющем большинстве случаев. Немцев тут вовсе не видать — или ушли со своими отступающими войсками, или, что чаще, переселены в восточные районы, чтобы не мешались. Вид у них, когда их видишь, довольно‑таки растерянный — они не ожидали таких, для них неожиданных, поворотов судьбы. Поляки на правом берегу Одера развешивают польские названия улиц вместо немецких, сбивают немецких орлов и вообще устраивают вид; любезны чрезвычайно и раскланиваются так долго, что никак от них не уйдешь. Но меня они мало интересуют. Немецкую же «душу» я теперь понял как следует — и она очень малопривлекательна, выражаясь деликатно.