Вячеслав Марченко - Гнет

— Ну, наверное, ты прав,…- после продолжительной паузы сказал мне тогда мой отец, видимо, боясь ставить под сомнение правдивость того, чему учат его сына в таком престижном заведении, как Высшее училище КГБ.

После того, как отца жены его родного брата в 1947 году арестовали и отправили на Калыму за то, что он на работе неосмотрительно нелицеприятно высказался в адрес руководства страны, в принудительном порядке вынуждавшего каждого Советского человека приобретать Государственные облигации, при этом, высасывая из карманов нищего, измученного голодом народа последние гроши, а потом, когда мужа его же старшей дочери — учителя математики и директора школы — как родственника «врага народа», отправили туда же, видимо посчитав, что с лопатой в руках он принесет государству больше пользы чем в школе, мой отец — ветеран войны, до конца жизни боялся сказать что-либо не так или не то, что можно было бы говорить вслух. Он боялся, что его, не дай Бог, кто-нибудь не правильно поймет в разговоре или где-нибудь скажет о нем не то. Он даже боялся, что о нем кто-то может плохо подумать, со всеми вытекающими из этого тяжелыми последствиями.

— Но, — мучаясь от бередивших его душу тяжких мыслей, продолжал он тогда начатую со мной беседу, — когда я вспоминаю свое детство и молодость, то мне, кроме нищеты, голода и войны, и вспомнить нечего.

Он около минуты ехал на велосипеде молча, окунувшись в свои горькие воспоминания и размышляя о чем-то. Затем, словно борясь с собой, он вновь заговорил:

— Жили мы тогда в селе Баштанка у родителей моей мамы, и в том доме, кроме нас — шестерых детей, еще шестеро взрослых было, и был у нас дом под камышом, лошадь и корова с теленком — а назывались мы, как ты говоришь, — «кулаками»…

Запнувшись от волнения, отец замолчал, но через минуту продолжил:

Если бы ты знал, Слава, как это бывает на сердце тяжело, когда ты, твои дед с бабой, мать с отцом, братья и сестры уже пухнуть от голода стали, а к тебе в дом приходит сытая бригада комсомольских активистов вместе с солдатами и перерывает в нем все верх дном в поисках спрятанных продуктов. Я помню, до маразма тогда дело дошло: они из туалета ведрами говно черпали,… кривились от вони, но черпали, до последнего надеясь найти там спрятанные нами деньги и золото… И это у нас! У людей, которые сначала остатками макухи с водой питались — как свиньи, а потом мышей, пока двигаться могли, ловили.

— Такого не могло быть,… это не правда, — сказал я тогда отцу. — Я никогда не поверю, что наша армия использовалась для того, чтобы изымать у голодных людей последний кусок хлеба…

Отец горько усмехнулся.

— Рылись тогда у нас эти солдаты целый день, отца моего и деда Дмитрия они жестоко избивали: требовали, чтобы они указали, где золото спрятали. И с пустыми руками они все равно не ушли: они все наши подушки, чашки и ложки, уходя, с собой тогда забрали. А через неделю нас вообще из дома выгнали,… хорошо еще, что хоть лопату нам тогда удалось с собой унести: мы землянку за Баштанкой вырыли и жили там. Мне тогда всего семь лет было, но я прекрасно помню, как мне все время кушать хотелось, и как мои мама с бабушкой плакать не переставали.

Тогда же, в страшных муках, умер сначала старший брат моей мамы Сергей, а потом, через некоторое время, от истощения умер и дед Дмитрий. В это же время пропала и наша соседка по дому — Соня. Она вечером вышла из землянки, и больше ее никто никогда не видел,… кто-то убил и съел ее, бедняжку — ей тогда лет восемь было. — После некоторого молчания, отец тусклым голосом добавил: — страшное это было время, обезумевшие от голода люди тогда человеческий облик теряли, они буквально охотились за детьми.

— Бандитов и идиотов у нас в стране всегда хватало, — по-прежнему отстаивая невиновность Советской власти в происходящем, непоколебимо твердил я тогда, — это все были перегибы на местах…

Боже, как я был тогда глуп!

А отец не стал со мной спорить и доказывать мне мою неправоту. Он понимал, что помимо его горькой правды, существует еще и другая, с которой ему бесполезно спорить, это та «правда», которая нужна государству, а сын его теперь государственный человек — будущий офицер Пограничных войск КГБ СССР.

…Пауза в разговоре с бабой Килей была продолжительной. Я влил в большой граненый стакан вино, выпил и, вновь обращаясь к ней, спросил:

— Бабуся, а дальше, что было?

— Дальше?.. — окунувшись в воспоминания, баба Киля вновь на несколько секунд замолчала, затем вновь продолжила свой рассказ: — А дальше, когда мы немного оклемались от голода, мы вновь светлое будущее продолжали строить — работали бесплатно в колхозе от зари до зари, как волы. При этом независимо от того, получали мы оплату за свой труд или нет, мы по-прежнему обязаны были платить государству бешеные налоги. Но самое противное было даже не это, а то, что если мы вовремя не сдадим все то, что нам полагалось сдать в виде налогов, то к нам в дом мог запросто прийти любой комсомолец или член сельсовета и с целью взыскания недоимок обшарить весь дом. Он мог избить или забрать любого, а мог и из дома всю семью вместе с детьми на улицу выбросить — за неуплату тех, установленных государством кабальных налогов, даже в лагеря людей отправляли, лет на десять. Бедные люди тогда в постоянном страхе жили и даже вынуждены были шепотом в домах своих между собой разговаривать, чтобы, ни дай Бог, борец за «народное» счастье какой-нибудь не услышал их недовольство жизнью такой.

Помню, как весной — до войны это еще было, зашла я к своему брату Сене — мужу бабы Веры, и с ужасом увидела его лицо: оно было все синим, а губы его были расквашены так, что он не мог даже рот открыть.

Оказалось, что в тот день он с уже опухшими от голода ногами работал на тракторе в поле — это был единственный трактор в нашем колхозе, а Сеня был у нас единственным трактористом, так вот, будучи голодным, он, когда шел домой после работы, решил зайти на ферму молока попить. И в тот момент, когда доярка налила ему в стакан молоко, и он поднес его к губам, в помещение вошел еще один борец за «счастливую» жизнь — активист местный, Шурка Марцинкевич. Моментально озверев, он сначала выбил из руки Сени стакан с молоком, а потом стал жестоко избивать его. Досталось тогда и доярке за то, что она народное добро разбазаривает.

— Боже,… Боже… — после продолжительного молчания, горестно раскачиваясь из стороны в сторону, вновь заговорила баба Киля, — как же это нужно было этим строителям коммунизма людей своих ненавидеть, чтобы за стакан молока так жестоко опухшего от голода человека избить. А самое страшное было тогда то, что жаловаться на этих партийных активистов людям было некому — это была власть наша.