Леонид Золотарев - Люди без имени

Владимир подошел к ящику с картотекой и стал перебирать формуляры. Когда нужный был найден, Владимир начал быстро его просматривать.

«— Леонид Маевский. 1922 год рождения» — читал переводчик. Графы месторождения, происхождения, места проживания родителей были пусты. Год призыва в армию и номер части отказался назвать. В боях против финнов не участвовал. Подобран в море. При сдаче в плен пытался подорвать гранатой сторожевой катер и себя». Владимир немного задержал свое внимание на последней строке, затем быстро распечатал приклеенный к формуляру конверт, бегло пробежал по замечаниям следователя, где было написано: «Матрос опасен для окружающей среды. Склонен к побегу. Подлежит содержанию в отдаленных лагерях на тяжелых работах, под особым наблюдением». Формуляр переводчик положил на прежнее место, а замечание следователя в карман и сказал: — Начнем с этого!

Когда Мецала закончил писать, Владимир подошел к нему, показал формуляр и спросил: — Как вы расцениваете поведение пленного? Он, находясь в море на шлюпке, с гранатой в руке бросился на бронированный катер!

— Безумие! — воскликнул Мецала. — Но должное за храбрость воздаю, хотя он и наш враг!

На окраине поселка Янискоски, с восточной стороны дороги, идущей в Петсамо, был расположен лагерь военнопленных. Западная сторона его примыкала к небольшой горе, заросшей мелким кустарником, среди которого резко выделялись отдельные сосны; восточная сторона к дороге, по которой непрерывно двигались машины, была склоном к болоту. Немного дальше, на север, возвышалась гигантская плотина, преградившая путь горной реке. Напротив плотины магазин и столовая финнов. За ней поселок инженерно-технического персонала, и вокруг него беспорядочно выстроены бараки рабочих.

Первое время лагерь служил предметом разговоров жителей поселка. Они по вечерам приходили к лагерю и издалека наблюдали за поведением военнопленных. Вскоре жители свыклись с положением, что помимо их воли жили русские, и забыли о нем, так как он не нарушал тихой жизни обывателей поселка и не представлял реальной угрозы. Только случайные пассажиры, идущих машин на север, да немцы, грозили кулаками, увидев за колючей проволокой пленных.

Лагерь в Янискосках, хотя и именовался по счету восьмым, открылся одним из первых в Финляндии. Режим содержания пленных в нем слабее, чем в Петсамо-Никеле. Жизнь идет веселее, но произвола и неразберихи больше. Военнопленные на производстве работают совместно я финнами и шведами, достают кое-что из питания, табак, иногда ухитряются сходить на свалку за отбросами и по вечерам варят. За табак можно подстричься и побриться у тех, кто сохранил или сумел приобрести лезвие безопасной бритвы.

В отличие от Никеля, бараки в лагере небольшие, комнатной системы, на 25 человек, с двойными нарами, но с обилием клопов и вшей.

В 22 секции 8 барака спал Михаил Громов, слесарь с ленинградского завода, работавший в бригаде плотников. До настоящего времени он не держал в руках топора, да не пришлось ему и в последующие дни. Бригадой руководил финн — мастер, хорошо знавший русский язык. Он приказал называть себя «господином» мастером. Мастер постоянно курил не выпуская изо рта трубку. Громов прозвал его «нищий господин трубка». И действительно он был похож на нищего: порванные брюки, весь в заплатах жакет, на голове поношенная шляпа, стоптанные и дырявые сапоги — все говорило о его бедности.

Слово «господин» было непривычно для военнопленных, иногда по ошибке, а больше по привычке, называли его «товарищ». Мастер сердился, не давал курить и злобно брюзжал:

«— Товарищ в России, а тебе как дам в морду, вот и будет «товарищ». Бил редко, но крепко. По его речи чувствовалось, что он стал уже забывать родной язык и говорил отдельными фразами, как школьник, который изучает иностранный язык.

На предупреждение мастера приступить к работе Громов не спешил, а приставал к нему с расспросами: — А чем вы лучше меня, чтобы я называл вас «господином»?»

— Давай, давай, работай, большой лодырь! — кричал мастер.

— Дай сначала закурить, а потом и заставляй работать.

— Закурить не дам. В Финляндии табаку нет! Америка доставляет. Пишите в Россию: там много хорошего табаку. Я немцам плачу по 50 марок за пачку — вас много.

— Откуда вы знаете, что в России много табаку? — спрашивал Громов.

- Я знаю…

— А что имеется в Финляндии?

- Вот, — и мастер показывал кулак.

— Господин мастер, ты нам в займы дай, а мы вернемся на родину и вышлем тебе сколько угодно.

— Вышлите … Я знаю, как вы вышлите. Придут русские и убьете меня.

— Вы убеждены в том, что русские будут здесь?

— Думаю, что придут!

— Куда ты тогда спрячешься?

— Убегу в Швецию. Мне все равно: я не имею дома и семьи.

Громов воспользовался моментом и подставил бумажку, когда мастер закуривал. Тот неохотно насыпал щепотку табаку, и заметив, что русские еще не приступили к работе, быстро спрятал кисет в карман, и закричал: — Но, Дафай, дафай, работать…

— Обожди, — прервал Громов, — ты лучше мне скажи, почему ты не едешь в Советский Союз, если знаешь, что там лучше, чем в Финляндии?

— Мне не простят. В Россию я вернусь, когда там не будет коммунистов.

— В таком случае вам не видать ее, как своих ушей — руки коротки!

Мастер вынимал часы и качал головой.

— Опять ты, Громов, на двадцать минут задержал работу со своими разговорами.

На этом их утренняя беседа заканчивалась. Мастер шел в одну сторону, Громов — в другую. Мастер оглядывался и, заметив, что русский идет не к штабелю досок, грозил кулаком и кричал:

— Громоф, ты куда?

— Как куда? Пойду стрельну закурить!

— Работать надо!

— Я, кажется, не нанимался к вам на работу!

— Русским ходить к финнам нельзя.

— Я на своей земле, поэтому иду куда хочу!

Работа была легкая. Бригада снимала опалубку с плотины, на которой стояли крупнокалиберные пулеметы немцев, и относили доски и мусор. В работе никто не подгонял: охрана не распоряжалась; люди были в распоряжении господина трубки, от которого легко избавиться, а часовые грелись у костра, специально разведенного пленными для охраны.

Итак, изо дня в день Громов увиливал от работы. Целый день он слонялся от одного финского рабочего к другому, которые охотно давали ему табак.

И каждый день Громова в одном и том же месте останавливал военнопленный Шаев. Он был высокого роста, старообразен, сутуловат, не разговорчив. Ходил вразвалку, как медведь на задних лапах, и ни когда не размахивал руками. За скрытный характер его не любили, и никто из военнопленных с ним не дружил, кроме маленького, щуплого красноармейца Орлова. Когда он подходил к Громову, то не смотрел в лицо, взгляд его красивых глаз блуждал по сторонам.