Леонид Золотарев - Люди без имени

В истину слов о гибели Иванова никто не верил, даже Пуранковский, аккуратно переводивший речь Луйко. Для устрашения военнопленных и предотвращения дальнейших побегов каждому из бригады, где работал Иванов, дали по 25 плетей.

Бить военнопленных розгами выбрали самого сильного из русских — Гаврилу Быкова, двухметрового детину. Он повертел в руках срубленную березку, переложил из руки в руку (он был левша), как будто не знал, с какой руки бить, и наотрез отказался приводить приговор в исполнение, за что сам получил розги.

— Кто добровольно будет бить виновников побега? — спросил сержант Эндриксон через переводчика, как сова, сквозь очки, разглядывая стоявших военнопленных.

— Тот за каждые двадцать пять ударов получит лишнюю порцию супа.

Гробовое молчание. Военнопленные с негодованием смотрят на Эндриксона, и думают:

«— Неужели найдется?! Кто поднимет руку на своего товарища?»

Озираясь по сторонам, молча вышел из строя сутулый военнопленный, с круглым и угреватым лицом.

— Максимов Иван Васильевич! — отрекомендовался он.

Что заставило его? Голод? Почему же остальные молчат и со злобой смотрят на него, сжав кулаки?

Гаврилу Быкову по его комплекции и телосложению требуется в два раза больше хлеба, чем Максимову. Гаврила по многу часов выстаивает с котелком возле кухни, ожидая конца раздачи пищи с надеждою, что останется лишняя порция, и каждый раз уходит разочарованный. Не он ли за две пачки галет и осьмушку табаку продал свои золотые часы — подарок самого близкого ему человека — жены, которая ожидает его на родине. Сам не курил, он раздавал табак другим. Не ты ли, Максимов, брал у него табак?

Максимов не работал на тяжелых работах. Он с бригадою ставил щиты на дороге за заводом, каждый день привозил грибы и выменивал хлеб и последний сахар у военнопленных; был менее голоден, чем его товарищи. Он не думал ни о том, что ему придется еще встречаться с ними, ни о том, что они не забудут его, не простят ему. Максимов думал только о том, как войти в доверие охране.

— Иуда! Твоя судьба решилась с первым ударом розги по спине военнопленного! Ты сам написал себе приговор! — крикнул Шаров. Максимов оглянулся — хотел приметить, кто послал ему угрозу, но на него смотрели со всех сторон злые глаза. Наказуемых кладут на скамью, держат за голову и ноги. Максимов с остервенением бьет, не считая удары. Каждый раз его останавливает Пуранковский и говорит: — Что спешишь? Бей хладнокровнее! Сильнее! Не бойся, никто у тебя не отберет «профессию», если твое сердце не имеет жалости к крикам истязаемых. Ты можешь быть доволен, что на спине русского — ты, русский, написал свое имя, быть тебе палачом: не хватает только красной рубаха! Максимов был смущен словами финна. Они, как игла, кольнули его в сердце, но было уже поздно. Он с лихостью избил девять человек, не слыша ни стона, ни проклятия: перед его глазами вырисовывались девять котелков супа.

Очередь дошла до Гаврилы, он оттолкнул от себя охранников пытавшихся держать его, снял рубашку и спустил брюки; молча лег на скамейку. Без единого крика выдержал положенное число плетей. У Максимова мгновенно вспыхнула жалость и тут же погасла.

Эдриксон приказал бить до тех пор, пока русский не издаст крика. Максимов бил без передышки, градом, сыпал удары. Гаврила грыз руку и упорно молчал. Быков потерял сознание, а крика не услышал ни Эдриксон, ни Максимов, ни любопытная толпа охраны, присутствующей при экзекуции.

За усердие Максимов получил больше, чем предполагал. Его назначили штатным палачом и освободили от общих работ. За счет военнопленных получает двойную пайку. Первое время он виновато чувствовал себя перед остальными пленными, иногда предлагал кому-либо недоеденную порцию супа, но все отворачивались от него. Вскоре он смирился со своим положением, благодарил бога за ниспосланную ему профессию, был доволен собой, сыт. Ему не составляло труда всыпать кому-либо установленное число розог. Только одно затрудняло: за розгами приходилось ходить самому. Но ни плети, ни угрозы и слежка не могли заставить русских людей думать и готовиться к побегу. Побег Иванова вселил уверенность даже тем, кто боялся тундры. Вечерами военнопленные собирались группами и оживленно беседовали.

— Молодец учитель! Не побоялся тундры!

— Один решился бежать…

— Значит, пройти к своим возможно?

— Слышали, что говорил санитар? — нерешительно спрашивал кто-нибудь.

— А ты слушай, он наговорит тебе… — отвечали другие, недовольные, что есть люди, которые сомневаются в успехе Иванова.

— Санитар запугивает. Если его действительно убили, то Луйко не ограничился бы словами, а труп выставил бы напоказ!

Через несколько дней в бараке в разных местах обнаружили загадочную надпись: «На заводе вход в шахту — выход в тундру». Военнопленные единодушно пришли к убеждению, что надпись сделана учителем Ивановым.

— Загадочная надпись, — говорил Шаров.

— Что могут означать эти слова? Действительно ли они написаны Ивановым?

— Иванов давал намек: гвоздем он не мог подробно нацарапать план. На заводе есть шахта, и через нее возможен побег! — сделал вывод Маевский.

— А как попасть на завод? — спросил Григорьев.

Маевский задумался. Ни один человек не был там. Видна только труба. Некоторые бригады проезжали по территории завода, но не смогли увидеть входа в шахту. Много позднее, через год, начались работы на заводе, и большинство военнопленных стало работать в шахте, тогда стала понятна надпись.

Недели через две после Иванова стали просить через переводчика, чтобы их не закрывали наглухо на ночь в барак. Духота, вызванная скученностью и испражнениями в параше, вызывали удручающее состояние, особенно у тех, кто спал поблизости от нее.

Мягкосердечный Мецала согласился.

— Настало время бежать нам! — предупредил Маевский Шарова с Григорьевым. — Иванов дал намек наиболее вероятного направления, но ожидать, когда мы попадем на завод, опасно: выпадет снег — прощай свобода! К тому же, Иванов бежал не с завода, значит и нам ожидать не следует. Будьте готовы на завтрашнюю ночь!

— Леонид, а как нога, может быть подождем недельку? Митька-моряк от побега отказался. За ним была установлена усиленная слежка.

Ночью четверо вышли из барака. На них не обратили внимания, так как из него выходили и заходили ежеминутно. Доска для проволоки на месте. Борис — пограничник — на карауле. Он должен дать сигнал, если часовой будет вести себя подозрительно. На него возлагалась задача — убрать доску. Бежать он собирался позднее. Часовой, ничего не подозревая, мирно сидел в будке, посматривая на часы, ожидал смену. О чем он думал? Рождается ли у него мысль, что здесь, в зоне, за проволокой, сидят люди, мучаются, а он почему-то обязан их охранять, испытывать холод и тоску по семье. Нет! Он ожидает с нетерпением смену, а потом скорее в тепло — спать. Ему нет никакого дела, что рядом сидят люди, голодные, холодные, вшивые, спят на голых нарах и мечтают о побеге. Не будь их, он лежал бы в окопах, и, возможно погиб …