Владимир Герлах - Изменник

Долго он стоял так один лицом к лицу с враждебным миром и, вдруг, вздрогнул, почувствовав на своем плече чью то тяжелую руку, обернулся. Перед ним стоял Андрей и нагнувшись к нему, пытливо смотрел в глаза: «Песню слушаешь нашу партизанскую и слезу пускаешь? Не реви, браток! Понимаю я тебя теперя и сочувствую твоему горю. Напрасно ты к нам из своей Хранции прибежал! Всю ты жизню свою тама жил, вино пил и сладко ел и не нужно тебе было в нашу жиз-ню горькую путаться, наших ребят только баламутить, ну да что же теперя делать будем? поживешь, обживешься и мы тебя примем, вместе горе горевать будем. А теперь брось не реви! спать идем, завтра на задание пойдешь! докажешь нам свою душу партизанскую». Чуть не силой он стащил Еременко в землянку, где заливисто храпели, кричали и стонали во сне партизаны. Еременко долго не мог заснуть, думал о многом… о Галанине, Андрее, и о том как доказать всем и самому себе свою партизанскую душу!

В землянке товарища Соболева, как всегда, ночью горела стеариновая свеча, керосин экономили. Папаша мрачный и усталый разговаривал с Исаевым, приехавшим с докладом из Озерного… плохие тревожные вести, даже в Озерном колхозники с ума посходили, пашут и сеют как сумасшедшие, смеются и радуются, вспоминая, что им наврал их Галанин. Ругаются приготавливаясь к дележу земли с соседними Париками, у которых вдруг оказалось больше лугов, чем у Озерного, спешно спаивают самогонкой присланного Галаниным землемера, чтобы он мерил в их пользу, друг другу чепуху рассказывают, что этим летом немцы совсем прикончат советскую власть, уйдут домой и будут колхозники снова единоличники, каждый сам по себе! И красноармейцев, которые вернутся, обещал товарищ Галанин тоже не обидеть, уже теперь их учитывает при разделе земли. Все в самую точку предусмотрел, душа человек! Ни Исаева, ни Станкевича не слушают, донести грозят. А партизанов честью просят уйти не мешать весеннему севу. Ведь заготовки уже известны. Совсем не такие страшные, если поднажать и погода не подведет, много и себе останется! Девки же, чтобы Галанина утешить, могилку Нины по краю цветочками обсадили, пусть радуется и добреет наш кормилец, товарищ белогвардеец.

Обо всем этом рассказал Исаев с ругательствами и насмешками: «Прямо из рук вон! слушать и смотреть тошно! Ухожу и я с вами с моей Таисией». Хмурился и грыз себе ногти Соболев, недовольно взглянул на вошедшего неслышно Егорку-сексота, того кто все видел и слышал на острове и держал свое начальство в курсе партизанских настроений; «Ты чего пришел так поздно, говори, да поскорей!» Торопливо захлебывался маленький, живой мальчишка с умными серыми глазами: «Товарищ папаша, этот переводчик агитацию весь вечер вел… за Хранцию и хер-меров… хвалил, что эти сволочи хермеры кулаки по сто и более коров заимели и виноград давят и по много литров вина белого и красного выпивают каждый час! и капитал тоже, рабочие там холостые по три пары штанов заимели и женатые дома каменные строют и там со своими суками женами прохлаждаются! брешет… землянка вся полная… колхозники с Озерного с Максимом совсем под его власть подпали, рты пораззевали и наши колхозы по матерному ругали. А он все им больше врет, на все намекнул, сволочь».

Соболев заинтересовался, расспросил Егорку, улыбаясь слушал как тот врал, и умело ставил наводящие вопросы. В награду дал ему пачку махорки, поблагодарил за бдительность и отпустил пожав руку. После его ухода долго чесал седеющую бороду, задумчиво смотрел на сконфуженного Исаева: «Так вот, товарищ, как видно ничего у меня не выйдет с вашим дураком. На свою голову он к нам перебежал. Как мне это и неприятно, но делать нечего! А жаль! Жаль, что он не согласился убить Галанина. Тогда другое дело. А так… не могу… не допущу!» Вскочив на ноги кричал: «Не могу допустить разложение моего отряда! К черту мягкотелость! Тем хуже для него. Сидел бы дома во Франции, нет, к нам пришел помогать, видите ли, в нашей борьбе. И без него обойдемся!» Исаев поддакивал: «Допустить никак невозможно, я никак не мог предполагать, что он окажется таким ослом! простите!» Папаша прошелся по землянке, вдавливая каблуки в мягкую землю, коротко крикнул в каморку рядом: «Гриша, пойди к Андрею Пятницкому, пусть явится сюда немедленно, есть важное дело, поторопись!» Снова вернулся к столу, тяжело задумался: «Да, жаль его и без него крови достаточно!»

Еременко проснулся от грубых толчков, сел на соломе, собираясь с мыслями. В углу коптела лучина, слышно было сонное дыхание и храп спящих, над ним нагнулся Андрей, уже опоясанный поясом с патронташами: «Вставай, Володя, ну и разоспался же ты, не добудишься! одевайся, на тебе автомат и патроны и лезь наружу!» Еременко удивился: «Наружу? который час?» — «Уже светает… идем в разведку по приказу папаши. Ты сам вчера просился доказать хвалился, что ты партизан, ну и порешили… покажь свою боевую отвагу!» Еременко торопливо зашнуровал ботинки, надел пальто, схватил автомат: «И докажу, не бойся, а что скоро вернемся или надолго?» — «Ты вот что, шляпа, поменьше трепись! получил боевое задание, ну и подчиняйся без разговоров… пошли!»

В полутемноте, спотыкаясь на спящих, поднялись наверх. Был серый рассвет, и на востоке, где далеко маячил лес, чуть розовел зубчатый горизонт. У землянки стоял с автоматом Фадей и маленький худой с длинной бородой и вьющимися пейсами, в рваном картузе, еврей, со странными большими черными глазами, горящими каким то тоскливым беспокойным огнем, синий горбатый нос трясся от сухого непрерывного кашля, рваное полупальто с кроликовым облезшим воротником висело на нем как на вешалке. Фадей неожиданно подал руку Еременко, глухо засмеялся: «Ну, Володька, пошли, ты на меня не сердися, ты меня пойми, больно у меня сердце взыгралось от такой несправедливости». Еременко страшно обрадовался, смотря как все больше разгорался и играл восток: «Я и не сержусь, Фадей, и еще раз тебе предлагаю: бери мои ботинки и давай свои лапти, и будет хорошо, оба довольны! подружимся. Я знаю, что ты хороший человек, перенес ты много! Мне папаша рассказал, как немцы твою семью сожгли. Несчастные, подожди, мы за них отомстим… я отомщу…» — «Говорил, значится, папаша. Да, правильно, лютый я стал с той поры, на их стервецов! Сколько я их переел, гадов и мало! А штиблетов твоих мне покудова не надо, сам потом возьму! время еще есть».

Андрей прекратил объяснения: «Давай, давай! Уже поздно, враз солнце взойдет». Молча прошли спящий лагерь, миновали пулеметное гнездо, попрощались с сонным часовым, миновали старый мост с прогнившим бревенчатым настилом, втянулись в тропу посреди болота, шли попарно, впереди Андрей и Еременко, сзади еврей с Фадеем, шли сначала молча, потом как брызнуло солнце повеселели, заговорили, Андрей шутил: «Вот, Володя, и ты стал партизаном! Рад небось?» Еременко распахнул пальто, полной грудью вдыхал чистый утренний воздух и смотрел на полукруг огненного солнца, которое медленно выползало из-за леса! Блаженно улыбнулся: «Да, товарищи, ведь столько лет я мечтал как я вернусь на родину, домой, снова увижу родные леса, родное солнце, встречу вас, славных русских людей, моих братьев. По правде сказать, я уже и верить перестал, что это когда нибудь будет, и вот эта война. Вы не поверите, я благословляю эту войну! ведь не будь ее, не бывать мне здесь… слава… ох… что это вы…»