Владимир Герлах - Изменник

Так прошел длинный кошмарный день. Еременко, совершенно отупев, успел вместе с Васькой закопать в землю все таки умершего Пахома, снова таскал больных в землянку, подавал им пить ржавую болотную воду, отмывал их костлявые, покрытые пролежнями ягодицы от вонючей грязи, слушал их стоны, грубые шутки и мат санитаров и начал понемногу думать так же как и они: надеяться на быструю смерть больных, избавления от них себя и Максима.

В сумерки вернулся в землянку товарища Андрея, молча лег на пол на солому подальше от угрюмого Фадея, от ужина, щей на мясе отказался, его тошнило после работы. В своем углу слушал как смеялись и шутили партизаны, собравшись вокруг мисок, машинально прислушивался к их разговору: «Опять, товарищи, неудача, вернулась разведка Семенова, ходили на Холмы, насилу ноги унесли. Наши хотели там побить тракторы и комбайны, так не дали трактористы! кричали, что побьют всех, на Галанина показывали. Он им обещал летом колхозы уничтожить и всю землю поделить, по хорошему, промеж всех колхозников… верют ему, гады, и радуются, так и не дали, автоматы отняли и еще по зубам накостыляли. Понятно! наших только трое было, а их весь колхоз, пришлося бежать и к папаше явиться. Он им показал, как оружие партизанское бросать. Семенова шлепнули и в болото бросили».

В землянку кто то вошел, в полутемноте, лучина освещала только угол, где на полу ужинали, робко спросил: «А где, товарищи, тут Володька-переводчик?» Андрей крикнул: «Эй ты, шляпа! принимай гостей! Максимка прибежал». Еременко приподнялся на локте, поманил к себе Максима, обрадовался: «Садитесь, Максим, я вам очень рад! Что кончили и вы вашу работу?» Максим, кряхтя, уселся у него в ногах: «Да… управился! Еще один, бедняга, успокоился, оставили его лежать до утра с другими, время есть, а им страшнее будет! помолчат. Вот что, Володька, не было времени за этими делами с тобой по душам посоветоваться. Ты, бают, из заграницы к нам прибежал, послали ребята меня тебе всякие вопросы поставить, су-рьезные! Вот мы колхозники, живем, сам видишь как, словом весело как научил наш отец благодетель, Сталин. Ну, а как там живут колхозники, больно мучаются в этой самой Хранции? Где ты мучился и на прокате работал? На, вот я тебе принес немного махорки за твои труды… бери, не ломайся… ведь работал ты, братишка, удивительно! больше чем мы трое!»

Еременко взял сверток с табаком, засмеялся: «Да как, вам сказать, чтобы мучились, по правде сказать не видно! Ну, слушайте, если вам это интересно, расскажу я вам как во Франции живут колхозники… только там нет коллективного хозяйства, а все частные собственники». Он подумал немного, собираясь с мыслями, потом начал говорить, сначала тихо нехотя, сбиваясь и повторяясь, потом увлекшись громко и уверенно, говорил он своим языком, странным и малопонятным для партизанов, но кое что они поняли, перестали есть щи, замолчали и слушали затаив дыхание о какой то другой малопонятной для них жизни. Подошли поближе к углу, где на полу сидели Еременко и Максим, стали темной стеной, сзади напирали соседи из других землянок, сразу стало совсем темно и душно. Максим иногда переспрашивал, стараясь понять то, что никак не могло уместиться в его тяжелой голове: «Так… понятно… эти хермеры, говоришь, единоличники!.. коров каждый может заиметь сколько хотит? Ну и брешешь ты чудно! Говоришь, что есть такие гады, что по сто и больше голов имеют… кулаки значится, проклятые. Так их не раскулачивают разве? Ну и брешешь ты, братишка, и не заикнешься! Разве ж такая правда бывает?»

Еременко смеялся, старался убедить в том, что говорит правду, из толпы доносились ругательства: «Брешешь, белогвардейская сволочь. Так чего же ты сюда приехал, раз жизня там такая сладкая. Чего тебе там не хватало? Рабочим был, так мы тебе и поверили!» Кто то примирительно перебивал: «Погоди, не мешай и не ругайся, дай ему слово. А скажите, товарищ, вот вы рабочим были, это даже очень интересно послушать. Ну, а как там рабочие работают, соревнуются? Тоже как мы тута?» Еременко послушно отвечал опять своим странным языком, непонятным для партиза-нов, но опять кое что поняли, сердцем дошли, слушали широко открыв глаза, видели странные картины, такие странные, что начинали снова ругаться и сердиться: «Ведь вот же ловкая сволочь! На прокате работал простым неквалицированным рабочим, не стахановцем, а один работал без жены, три комнаты заимел с кухней и мебелями и три тройки, а его товарищ с женой домохозяйкой сына сволота учит и дом свой заимел с садом. Ну и брешешь же ты сучий сын, слушать тебя прямо таки противно!»

И опять ставился ехидный вопрос: «А скажите, товарищ, правда, что твой начальник, Галанин, колхозы разбивать собирается, колхозникам землю и скот по настоящему разделить обещается, пленных, что из колхозов обратно из лагерей домой гонит и им тоже землю обещает?» Усталый Еременко махал рукой: «Все это правильно! Но подробностей не знаю, ведь разве я этим интересуюсь, все равно не он будет здесь решать, вы, когда вас освободят!» И уже угрожающе из темноты шинели: «Врешь, гад, и интересовался и знаешь, от нас скрыть хотишь, чтобы мы без землицы остались. Подожди, доберемся до тебя! все из души вытянем!» Но некоторые не соглашались с большинством: «Чего ругаетесь, сами просили его рассказать, а теперь не понравилось, да, вот она жизнь какая в этой самой Хранции. Одно слово живут люди и жизни радуются, а мы тута! Эх!» Разогнал всех Андрей: «Довольно, товарищи, расходись, что за митинг ты развел здесь, шляпа! Погоди, скажу все папаше, он тебя сразу успокоит». Землянка быстро пустела; ложились спать охая и зевая. Еременко беспокоился и оправдывался: «Никакого митинга я здесь не устраивал, сами они пришли расспрашивали, я им отвечал и говорил правду. Что же здесь плохого?» — «Пропаганду ты разводил, сволочь! Советскую властю ругал, хермер проклятый!» Еременко замолчал, неожиданно ему стало страшно он потихоньку одел ботинки и, стараясь не шуметь, вышел наружу. Была глухая ночь, погода поправилась, все небо было усеяно звездами, где то у болота горел костер, около него были видны тени сидящих партизанов, они пели неразборчиво неизвестную ему песню, так как умеют петь только русские, ночью, тоскуя о иной неведомой им жизни. И мотив этой песни был такой грустный и безнадежный, что Еременко поднял руки к далекому ночному небу и заплакал. Заплакал он оттого, что сам был русский, любил свой народ и не мог не умел к нему подойти… как будто между ним и теми, к кому он так стремился была глухая непроницаемая стена, о которую он напрасно бился головой, вызывая только враждебный смех партизанов! И, вдруг, страшная мысль пришла ему в голову, такая страшная, что он задрожал и заплакал сильнее… ему показалось, что он напрасно рисковал своей жизнью, чтобы перебежать сюда, что он ошибся и что Галанин был прав!