Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

Для всех попавших сюда из Советского Союза, даже убежденных антикоммунистов, эти балы казались бутафорией из советских кинофильмов.

Из всех тех, кто очутился здесь, — я имею в виду, из всей бывшей царской империи или, позже, из Советского Союза: монархистов, анархистов, сепаратистов и всевозможных других политических группировок — одни меньшевики, как нам казалось, оставались самой сплоченной группой и были наиболее близки к реальной действительности.

Познакомились мы с Александром Федоровичем Керенским в январе 1947 года.

Кирилл пошел на очередное заседание меньшевиков, которые проходили у них чуть ли не еженедельно. Эти заседания были очень долгие, меньшевики на них проявляли невероятно бурную деятельность, такую же, по-видимому, как в свое время большевики. Возвращаясь, он иногда со смехом, а иногда с грустью рассказывал мне, о чем там шли горячие дискуссии.

Однажды на одном из таких бурных заседаний Кирилл слушал, слушал и заявил:

— Знаете, господа, моя жена права, ваша деятельность здесь не принесла нашему народу никакой пользы, а только огромный вред.

— Знаешь, никто не обиделся, — сказал мне Кирилл, — они просто хотели знать, почему у таких людей, как мы, такое мнение.

В конце заседания к Кириллу подошел Александр Федорович Керенский и спросил:

— Кирилл Михайлович, познакомьте меня, пожалуйста, с вашей женой.

И Кирилл приблизительно часов в 11 ночи позвонил:

— Если ты еще не спишь, я скоро приду, но не один.

Часов в 12 ночи пришел Кирилл, с ним был А. Ф. Керенский, Ю. Денике и кто-то еще, уже даже не помню, и мы за чашкой чая с печеньем и сэндвичами просидели до утра. Я была от него в диком восторге.

Когда он ушел, я не могла удержаться и почти закричала:

— Боже, до чего же несчастна наша Россия, что не могла удержать такого человека, ведь все, все было бы по-другому!

С этого момента мы крепко подружились, часто, очень часто, а иногда почти каждый вечер мы встречались у нас, мы тогда жили на 94-й улице Централ-парк вест. Прямо напротив парка. Он жил приблизительно в том же районе только на «ист-сайд», то есть на восточной стороне парка, 91-я улица, и ежедневно после ужина отправлялся в Центральный парк на прогулку вокруг водного резервуара и оттуда шел прямо к нам.

Мы с ним засиживались чуть ли не до утра. До чего же мне было интересно его слушать!

Он рассказывал нам, какие грандиозные планы были у него и как много хотел он в те годы сделать для своей страны, для России. И как он переживал, что все это не сбылось. И даже я чувствовала, как мучительно тяжело было ему, когда пришлось покинуть Россию. И у него остались боль и горечь в такой степени, что он даже отнесся с какой-то эйфорией к наступлению немцев на Советский Союз. (А от наших общих знакомых я даже слышала, что за эти самые прогерманские настроения он оказался персоной нон грата, и его попросили во время войны убраться из Англии.)

И как он потом невыносимо переживал, когда понял, во что хотели превратить Россию победоносно наступающие с такой жестокостью немцы, и, оставаясь по-прежнему ненавистником большевизма, радовался и гордился, когда Красная Армия дошла до Берлина.

Мы также часто после наших прогулок шли к нему, он жил в доме госпожи Хелен Симпсон — вдовы американского сенатора Кеннета Симпсона, и там в доме № 109 на 91-й улице ист-сайд в библиотеке на 2-м этаже за чашкой чая проводили долгие часы наших бесед.

Он с удовольствием рассказывал, а иногда даже читал нам, что у него уже было написано, особенно о тех далеких годах, где остались его несбывшиеся мечты и неосуществленные надежды. Он очень подробно рассказывал, с какой радостью воспринял свержение монархии, которую особенно возненавидел после событий 1905 года, свидетелем которых он был, так как все произошло у него на глазах, и впоследствии он даже участвовал в комиссии по расследованию этого потрясающего по своей бессмысленности и жестокости преступления. Он также рассказывал, как много сил и энергии вложил в дело свержения монархии, и поэтому считал его первым этапом к осуществлению своих грандиозных идей. И также с гордостью рассказывал, как много он успел осуществить, несмотря на усиленные протесты всех окружавших его в то время членов Временного правительства.

Он настоял и потребовал отмены смертной казни, полной и немедленной амнистии осужденных по политическим и религиозным делам, а также проведения многих других реформ, за которые — как он сказал — «мои сотоварищи не очень меня любили». Мы слушали его рассказы о том, что он собирался написать и что хотел бы сказать будущим поколениям в России в надежде, что когда-нибудь они сумеют прочитать и понять, о чем он мечтал и что хотел сделать для России. Но, как видно, многое из того, что он нам рассказывал, так никогда им и не было написано.

— Ты любишь его слушать, — как однажды сказал мне Кирилл, — с «оглушительным интересом».

Я действительно поглощала каждое его слово. Ведь все, что я слышала и знала о нем, это была сплошная карикатура, даже с детства я только запомнила, как моя бабушка оклеила сундук керенками. Тогда я была ребенком, а он неудачливый глава Российской империи.

И вот прошло тридцать лет, и мне казалось, что за все эти долгие годы изгнания у него не было ни возможности, ни желания так искренне и запросто рассказать кому-нибудь, тем более кому-нибудь «оттуда», все, что накопилось у него в душе. Может быть, наша общая симпатия способствовала этому, или потому, что я действительно умела и любила слушать его.

Лето 1947 года дети провели в детском лагере на ферме у Александры Львовны Толстой. Мы с Кирой были в городе одни, и у нас было достаточно времени.

Александр Федорович приглашал нас на прогулки, на концерты, на свои выступления, которые были очень эмоциональные и невероятно сумбурные. То, что он писал и читал нам, было логично и понятно, но его выступления — сплошной хаос. Почему он так сильно нервничал, когда выступал, я так и не могла понять.

Кроме А. Ф. Керенского мы в то время встречались со многими другими членами бывшего Временного правительства и с меньшевиками. Почти все они в начале войны бежали от Гитлера из Германии во Францию, а из Франции во время или после войны — в Америку.

Всем им было тогда под шестьдесят, и даже с хвостиком, но все они были еще очень активные. Они часто, как я уже сказала, иногда два-три раза неделю, собирались у кого-нибудь на квартире и обсуждали до хрипоты текущие вопросы, которые затем выносили на обсуждение общего собрания, на которое обычно собиралась аудитория человек 100, в основном вновь прибывшие из Европы «ВР», то есть перемещенные лица, бывшие советские граждане.