Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

Как дети? От одной этой мысли я думала, что с ума сойду. И 15 марта, в очередной раз, когда Кирилл приехал навестить меня, я заявила:

— Все, хватит, сегодня я еду с тобой домой, а дальше что будет, то будет.

Кирилл даже обрадовался такой моей неожиданной решительности. Ведь его тоже можно понять — тащиться каждую неделю почти три часа в одну сторону, три часа обратно, с детьми или без детей, оставив их одних на целый день.

Так 15 марта я выписалась из так называемого санатория «Дебора», или просто из больницы для туберкулезных больных. Дав расписку в том, что в Нью-Йорке я немедленно пойду к доктору и буду продолжать лечение. Кирилл ведет машину с трогательной осторожностью, трудно даже поверить.

Ушла я в госпиталь из «адской кухни», с 520-й улицы, 50 вест, а вернулась в Харлем 410 вест, 141-я улица. Новая крохотная квартирка усилиями детей и Кирилла была приведена к моему приезду в порядок.

Дети вместе с папой покрасили комнаты и где-то раздобыли какие-то койки. Но эта квартира, не в пример прежней, была гораздо удобнее. А главное, дети были со мной. Даже когда они засыпали, я заходила к ним в комнату и думала: как я буду без них, а они снова без меня и неужели мне снова надо оставить их и месяцами валяться в отвратительных госпиталях?

Кирилл приходил, обнимал меня за плечи и просил:

— Ты только не волнуйся, ложись, все будет в порядке.

— Сегодня суд, ты знаешь, так все надоело. Но если присудят, я устрою тарарам американскому правосудию. Сегодня я должен отказаться от услуг адвоката. Я только что уплатил ему 350 долларов, он прислал счет еще на 300 долларов.

Господи, адвокаты в Америке — это страшное дело, их надо бояться больше воров. Вор, рискуя жизнью, лезет за своей добычей, и его ждет в случае неудачи наказание. Адвокат на всех несчастьях делает деньги, грабит у несчастных последнюю копейку и остается уважаемым человеком. И даже если он вас по миру пустит, за это его не осудят.

Вот к этому ужасу я тоже никак не могу привыкнуть.

Позвонили, через 10 минут будет доктор. Тогда еще доктора посещали больных на дому, но вскоре это прекратилось. Пришел довольно милый, симпатичный, пошутил, посмеялся:

— Нужно лежать, полный отдых, хорошее питание, — и ушел.

Вечером Кирилл с горькой улыбкой заявил:

— Ну что ж, полечись, поправляйся и поедем в СССР читать лекции «Способы приобретения и методы лечения туберкулеза в США».

Я рассмеялась. Действительно, было бы смешно, если бы не было все так катастрофично. Что ждет нас завтра? Если уж Кира так пошутил… А ведь я знаю, что еще месяц тому назад у него не повернулся бы язык сказать это.

Помню, мы пошли с ним первый раз на какой-то концерт симфонической музыки в Карнеги-холл. Симфонический оркестр был замечательный, акустика потрясающая, а зал в то время был удивительно обшарпанный. Стены зала были не белые, а серые, позолота на орнаментах почернела, бархат из красного стал коричневым, потрепанным, бумажки, окурки валялись под ногами, в то время демократичный американский народ еще свободно курил в театре, в кинозалах, в метро и автобусах (во время концерта народ тоже курил). Люди были очень буднично одеты (шел дождь, зонты, плащи лежали у всех на коленях). И когда мы вышли, я с грустью вспоминала наши блестевшие чистотой театры и нашу празднично одетую, возбужденную публику.

— Неужели такая богатая, благополучная страна, не пережившая никаких потрясений, не в состоянии отремонтировать такой чудный зал с такой волшебной акустикой? — не выдержала я.

Нью-йоркское метро мне вообще показалось чудовищной трущобой. Оно создало у меня впечатление абсолютного пренебрежения к тем слоям населения, которые должны пользоваться этим видом транспорта. Разве можно было эту подземную трущобу сравнить с нашими московскими дворцами! И поэтому когда я какой-то своей знакомой американке показала наше метро, она мне сказала: «Да, но ведь там у вас в этом метро могут ездить только избранные, а у нас все». И как бы мы наше московское метро ни ругали в свое время, что оно построено с излишней роскошью, но ведь оно было построено не для избранной элиты, а для всех без исключения, для всех. А вот здесь, в Америке, театр — театр! — и не где-нибудь в захолустье, а прямо в центре города — это никак не укладывалось у меня в голове, такое потрясающее пренебрежение к искусству.

— А как в Москве? — спросил Александр Федорович.

— Господи, да там же театры — это дворцы, чистота, все блестит. Вы после концерта или постановки выходите оттуда как обновленный. Когда я выходила из театра, мне не хотелось садиться в трамвай. Я шла пешком, мне хотелось сохранить то возвышенное чувство, что я получила в театре, и не растерять его в трамвайной толпе.

Он повернулся ко мне и крепко поцеловал меня в щеку.

Я с удивлением посмотрела на него и сразу не смогла понять: за что? Я думаю, что ему просто было приятно услышать, кроме вечной ругани России, что-то приятное о русской культуре и о России вообще. Ведь кроме Сталина там живут еще 250 млн населения. Поэтому он мог часами слушать мои рассказы о плохих и хороших сторонах жизни там. Нам вместе никогда не было скучно.

Ему просто безумно хотелось послушать людей «оттуда», выросших и получивших воспитание и образование «там», ни внешне, ни внутренне не похожих на те карикатурные типы «Ниночек» и «Иванов», какими за рубежом любили изображать жителей Советского Союза СМИ, кино, театр и т. п.

Мы были такие же, как они, только помладше, мы были детьми, когда они уже ворочали страной, творили историю, которую оставили нам в наследство расхлебывать, и сейчас, встретившись с нами, им хочется узнать, что же мы, выросшее без них новое поколение, сделали. Я и сейчас думаю, что все, о чем мы с Кириллом вместе и по отдельности ему рассказывали, и то, что он нам рассказывал о себе, если бы было записано, это была бы сама по себе хорошая историческая исповедь.

Александр Федорович всегда на первый день Пасхи приглашал к себе самых близких друзей разговляться. Я помню наш первый визит к нему на Пасху. Мы пришли, когда гости были уже в полном сборе, разговлялись на втором этаже в гостиной. Александр Федорович встретил нас внизу в вестибюле. Он помогал мне снять пальто, когда увидел, что со 2-го этажа спускается вниз священник, отец Шаховской. Видимо, чтобы не ставить нас в неловкое положение, особенно меня, Александр Федорович быстро поднялся к нему навстречу предупредить его, что мы не те, кто подходит к ручке священника с поцелуем. Я вообще не знала, как это нужно делать со священником: трижды целоваться, как и со всеми на Пасху, или поцеловать ему руку, или просто сказать «Христос воскрес». Александр Федорович представил нас просто, по-светски. Мы пожали ему руку и, конечно, сказали: «Христос воскрес». Он ответил: «Воистину воскрес», без поцелуев.