Нина Алексеева - Одна жизнь — два мира

— Это «рашен романтизм», — заявила она.

— А у тебя «джерман эгоизм», — ответил я.

Получила письмо от деток. Володюшка пишет: все у нас хорошо, но я все больше и больше скучаю по тебе. Так мне хотелось в воскресенье, мама, побежать к тебе, обнять и расцеловать.

Лялечка, писала о своих «траблс» (треволнениях). Мои милые, дорогие детки, сколько же еще продлится эта пытка?

Вечером зашла Алла, медсестра, красивая девушка с золотистыми волосами и огромными голубыми глазами, говорит по-польски и чуть-чуть по-русски. Ко мне у нее особая симпатия. Она всего 5 месяцев как приехала из Европы и очень горько жалуется на все и вся. Родители ее погибли в концлагере.

— А я, — говорит она, — скрывала, что я еврейка. Говорила, что я полька. Зачем я должна была говорить, что я еврейка, если у меня была возможность спастись? — заплакала. — Почему они, (то есть американские евреи) к нам, приехавшим из Европы, так плохо относятся? — спрашивает она меня.

Большинство больных — это ДИ-ПИ. Те, кто пережил ужасы лагерной жизни, многие из них чудом уцелели в немецких лагерях.

Привезли их сюда родственники или «Юнайтед-Джуиш-Аппил». У большинства из них мужья и родные погибли в лагерях. Вспоминают о пережитом с ужасом, и почти все они были освобождены из концлагерей Красной Армией. Никто из них никогда не был в России, но с интересом расспрашивают меня о порядках там.

Одна из них сказала:

— Меня Гитлер научил свободу любить, я не хочу никакого насилия, хочу просто для себя пожить.

Но странно, что все прибывшие из Европы не находили общий язык с американскими еврейками и после каждой стычки, происходившей между ними в туалете, бежали ко мне со слезами жаловаться на злых, бессердечных американских евреек. Меня удивляет и поражает невероятный антагонизм между евреями, прибывшими из Европы, и местными. Не могу понять, разве можно так относиться к тем, кто приехал из Европы?

Странно, но ловлю себя на мысли, что национальный вопрос никогда меня не интересовал. Да и никто почти никогда и не спрашивал меня об этом. Здесь отдельные еврейские кварталы, отдельные еврейские больницы, еврейская пища. Ведь это почти такое же гетто, только созданное самими евреями. И только сейчас я поняла, насколько мне было чуждо чувство национальной розни, и вот сейчас, здесь я ощутила, какая это жуткая вещь, и то же самое, по-видимому, происходит в мужской половине этого санатория.

В воскресенье приехал Кирилл с Мирой Гинзбург, она мне очень понравилась. Рассказывала, что была на концерте Ивана Жадана — тенора московского Большого театра. До войны в Большом театре их было трое: Козловский, Лемешев и Жадан. Вот Жадан и оказался здесь, среди перемещенных лиц.

— Все просто бесновались, так всем понравился его голос и особенно манера петь.

— Я тоже любила его голос. Немного слабее, немного слащавее, чем у Лемешева и у Козловского, но ангельская манера петь, заламывая рученьки. А ведь главное — это то, что здесь он никогда не будет тем, кем он был в России, в Москве.

— Да, конечно, он здесь у кого-то работает садовником, — сказала грустно Мира. — Что здесь делать таким людям, оторвавшимся от родной почвы?

Кирилл рассказал, что видел Макса Истмана и Лену на его лекции. Макс все больше и больше становится махровым антикоммунистом, сообщил он.

— Передавали тебе большой привет и снова приглашали тебя к себе.

Я спросила у Кирилла:

— Есть ли у тебя деньги хоть на хлеб и молоко детям?

Он ответил уклончиво:

— Есть.

И мне стало так жалко Кирилла, он выглядит просто измученным.

Сегодня как-то все притихли. По палатам прошел слух, что кто-то на втором этаже сошел с ума и его отправили в дом для умалишенных. И это случается довольно часто, сказали мне.

Время идет так тяжело и нудно, что нет ничего удивительного в том, что люди с ума сходят. Как бы хотелось перестать думать.

Наступила предрождественская, предпраздничная американская суматоха. Шлют подарки, посылают открытки с кровати на кровать. Благодарят друг друга через перегородки:

— Это замечательно, это очень мило.

И опять:

— Мне жарко, мне холодно, я замерзаю…

Поставили в углу елку. Кое-кто запротестовал, что это не еврейская, а христианская традиция, а этот санаторий еврейский. За окном появилась вереница детишек в возрасте 7–8 лет. Они спели несколько рождественских песен, крикнули на прощание «Мерри Кристмас» всем стоявшим у окна больным, помахали ручонками и так же гуськом ушли.

Я тоже получила много поздравлений и письмо от моих деток. В таком теплом, милом письме было так много тоски, что я без слез не могла его читать. «Мы устали есть в кафетериях, — пишет Лялечка. — Хайда мне сказала, что для того, чтобы приготовить обед, надо 3 часа времени. О, если бы я хоть одну треть этого имела, чтобы сходить в парк».

Мои милые, родные детки. Я так любила свою семью и всю жизнь мучилась оттого, что жизнь моих родных была такая неустроенная, вечные переезды, вечная разлука с родными. И я давала себе клятву, что все свои силы, всю свою энергию вложу в то, чтобы мои дети жили в нормальных семейных условиях. И какая страшная ирония, не только я наказана, но и мои дети должны нести этот тяжелый крест нашей жутко неустроенной жизни. И чем все это закончится, никому не известно.

То, что переживаю я сейчас, намного страшнее голода, холода и всех тех лишений, которые я пережила в детстве у себя на родине. Это была моя родина, и я чувствовала себя дома, куда бы судьба ни забросила меня. От польских пограничных лесов до тихоокеанских водных просторов я чувствовала себя дома. А здесь ни тепла, ни уюта, ничего.

Для меня проблема воспитания наших детей самая главная, об этом я думаю больше всего. И вдруг дети остались одни, без матери, на год, а может быть, и больше. Разве это не трагедия? Когда, кроме Кирилла, никого у них нет, ни единой души, к кому они могли бы обратиться, кто бы поинтересовался, что детям нужно и в чем они нуждаются. Мне становится за них страшно. Теперь мне больно, нестерпимо больно, что мы лишили их друзей детства, близких, родных.

В Москве у них было бы много школьных друзей, кузены, кузины, а как это хорошо! И дети это понимают. Как плакала Лялечка, что там остались Галя, Женя, Боря. Недавно они с болью вспоминали: «Мамочка, ведь Женечке и Борюшке уже 18 лет».

В этом возрасте они уже собирались бы все вместе. Вместе ходили бы в театр — в Большой, Художественный, на концерты в консерваторию. А здесь, кроме кино (которое не всегда бывает на должной высоте), мы ничего больше не можем позволить себе. И это больно.